Лучшие книги года

РУССКАЯ ПРОЗА

Роман Леонида Костюкова, заблудившись между двумя великими странами, не попал в букеровский шорт-лист и вообще был воспринят хотя благожелательно, но скорее сдержанно. "Русская литература", изданная "Иностранкой", оказалась слишком отстраненной от слаботрепещущих окололитературных проблем. Между тем "Страна" начинена разнообразными чудесами, кунштюками и трюками - в меру запутанный сюжет, в меру сложный подтекст, в меру безумные диалоги, в меру оголтелые персонажи. Читать не в меру смешно. Переходя с голливудского английского на видеопрокатный русский и меняя пол, герой, aka героиня "Великой страны", становится идеальным медиумом, притягивающим к себе всевозможные культурные месседжи. Кока-кольная прохлада, картофельный хруст, сладкий сон перед раскаленным докрасна телевизором. Однако штампы массового сознания Леонид Костюков не коллекционирует и не деконструирует - к штампам массового сознания он относится инструментально. "Дьявол - это образ мыслей, действий и организационных ходов. Вроде операционной системы. Это просто голая оптимальность". В этом городе должен быть кто-то еще. Америка, гуд бай навсегда.

Ирина Каспэ

Владимир Козлов. Гопники. - М.: Ad Marginem, 2002, 288 с.

У издательства "Ad Marginem" в этом году периодически возникали проблемы с краями. Нас, однако, привлек не многострадальный "Лед", не дутый "Гексоген", а странноватый сборник "Гопники" - несколько новелл и повесть. Лучше всего, впрочем, читать эту книгу как роман, принимая легкие несоответствия между главами за погрешности раздвоенного сознания - даром что жанр не значится ни на титуле, ни на обложке. Смутные сомнения превращают всякого вдумчивого читателя в ботаничку-отличницу - ту, что терзает главного героя неразрешимыми вопросами: ты же умный мальчик, зачем? Да незачем. Панковский роман воспитания - натурализм, примитивизм, чернушный пофигизм. Имена кратки, слова емки. Вэк, Бык, Клок, далее по матери. Рабочие окраины языка.

Ирина Каспэ

ПЕРЕВОДНАЯ ПРОЗА

Выбрать переводную книгу - показалось нам - практически невозможно. "Иностранка" выудила за иллюминатором Ника Хорнби, Фредерика Бегбедера и прочий hi-fi. "Азбука-классика" настрогала новых Фробениусов. Вышел еще один Крахт. Еще один Памук. Еще один Хег. Еще один, не побоимся этого слова, Мураками. Никаких неожиданных имен, зато множество высококачественных переводов. Ситуация, кажется, нормализовалась: именно переводческая работа привлекает все большее внимание. Хорошо, выберем Бротигана - его одержимая местью лужайка была переведена аж дважды: один и тот же цикл рассказов вошел и в сборник "Иностранки" (переводчики - И.Кормильцев, Ш.Валиев), и в сборник "Азбуки-классики" (А.Грызунова, А.Гузман, Ф.Гуревич, Д.Коваленин, М.Немцов). Трогательная "американская классика" времен сексуальной революции. "Азбучный" - менее сдержанный, более гибкий - перевод нам нравится больше.

Ирина Каспэ

ВОЕННАЯ ПРОЗА

На обложке этой книжки написано: "Последний роман Виктора Астафьева". Последних и посмертных книг его появилось уже несколько - писем, дневников, неизданных и недоизданных рассказов. Это-то и не совсем роман - можно сказать, роман автобиографический.

Очень страшный, лишенный той романности, что была в "Проклятых и убитых", но от этого еще более страшно. Это история русского солдата, которому с давних времен, по словам Лескова, "умирать привычно". И от хохота этого солдата, который унижен всем начальством, государством, скотской жизнью, унижен даже возвращением домой, потому как не нужен увечный русский солдат никому, от этого хохота - дрожь по спине. Не унижен он, кажется, одним - врагом. Враг-то его ценит по-настоящему. "Веселый солдат" - рассказ о тех русских, к которым пришли за данью, а они смеются.

Заканчивается у Астафьева роман почти той же фразой, что и начинается: "...Четырнадцатого сентября одна тысяча сорок четвертого года я убил человека. В Польше. На картофельном поле. Когда я нажимал на спуск карабина, палец мой был еще целый, неизуродованный, молодое мое сердце жаждало наполнения горячим кровотоком и было преисполнено надежд".

Астафьев остался настоящим русским писателем, который может говорить о погибели Русской земли так, что это не вызывает политической рвоты, а рождает боль и сострадание. Почитаешь, и ясно - "все не так" в очередное смутное время России, кроме лесов, полей и рек. Ну и немногих праведников. Астафьев и был таким писателем-праведником, который удивительным образом не замарался ни в какой гадости последних десятилетий.

Надо было бы у него спросить, что делать. А Астафьева нет - и спросить не у кого.

Владимир Березин

ПОЭЗИЯ

Андрей Туркин (1962-1997), увы, не избалован издателями. Его все знали, все любили, все цитировали, охотно исполняли со сцены, а печатали очень мало. В 1990 году вышла небольшая книжечка "Общее дело". Вот, собственно, и все.

Так что "Точка сингулярности" (тоже не слишком большая книжка) - по сути, наиболее полное на сегодняшний день собрание его стихов и рассказов. Туркин - скоморох и шут до мозга костей. У него не стихи даже, а именно что плясовые. "Не было просителя / У Отца-Создателя. / Не было приятеля / У Сынка-Спасителя. / Много интересного / У Отца небесного".

Туркин прост, прям и свеж. У него не юмор, а безыскусность, не ирония, а восторженная наивность. "Мама, я люблю Хичкока! / Посмотрела фильма три, / Но не сделалась жестока. / Все, что хочешь, говори, / Но душевен, мягок, робок / Показался мне Хичкок┘".

Это не про Хичкока стихи, это про Андрея Туркина стихи.

Евгений Лесин

МЕМУАРНАЯ ПРОЗА

Лучшая книга Лимонова (если не считать стихов) - "Дневник неудачника" (1983). В уходящем году Лимонов выпустил несколько книг, в том числе и "Книгу воды" - этакий дневник немолодого неудачника. Двадцать лет спустя. Лимонова в тюрьме называют "профессор", и его никогда не поймут и не примут русские рабочие. Зато есть романтические мальчишки. Ультраправолевые. "Я инстинктом, ноздрями пса понял, что из всех сюжетов в мире главные - это война и женщина. И еще я понял, что самым современным жанром является биография. Вот я так и шел по этому пути. Мои книги - это моя биография: серия ЖЗЛ". Почти все его книги - воспоминания. "Книга мертвых", "Моя политическая биография" и "Книга воды" - и вовсе мемуарная трилогия. Три книги, три темы. Смерть. Борьба. Любовь. Последняя книга - о любви - настолько же лучше двух первых, насколько любовь лучше смерти и войны. В одну и ту же любовь не войти дважды. Потому - сплошные реки, фонтаны, дожди (дожди!), озера, океаны, даже ураган в Москве...

Совсем недавно вышла еще одна книжка Лимонова "В плену у мертвецов". Тема - тюрьма. Тоже совершенно русская тема, традиционная для нашей литературы. Но любовь все-таки лучше, а потому - "Книга воды".

Евгений Лесин

БИОГРАФИИ

Плод четвертьвековой работы известного санкт-петербургского филолога Ирмы Кудровой. Объемистое 800-страничное издание, вобравшее в себя и ранние цветаеведческие опусы Кудровой - "После России" и "Гибель Марины Цветаевой", и самые последние ее изыскания, посвященные юности поэта и составившие первую часть трилогии. Книга подкупает сочетанием неумолимой документальной точности и подвижного, эмоционального стиля изложения - редкое качество для биографического сочинения академически-филологического извода. Множество архивных свидетельств, внедренных в адаптированное авторское повествование, а также оставленных в изначальном документальном виде. В том числе и совсем свежие факты - например, материалы из спецхрана РГАЛИ И КГБ, не оставляющие камня на камне от расхожих версий о предательстве Сергея Эфрона и обстоятельствах его гибели. Не уклоняется Кудрова и от деликатных сторон цветаевской натуры - ее любовно-эротической восприимчивости. Впрочем, и тут архивная правда идет вразрез с популярными, порой низкопробными мифами о Цветаевой.

По количеству фотографий книга напоминает семейный альбом: Марина в детском платьице, Марина-гимназистка, Марина на улицах Праги, Марина с Муром на пляже в Фавьере. Подобное обилие снимков уже само по себе сулит откровения. Большинство фото - из личного архива автора.

Наталия Осминская

ФИЛОЛОГИЯ

Говорить о лучшей филологической книге этого года - занятие неблагодарное. К тому - масса причин. Во-первых, филология - предмет столь необъятный и многообразный, что просто не существует единого критерия для сравнительной оценки таких книг. По-настоящему можно говорить лишь о лучшей книге в рамках одной какой-то области этой науки. Во-вторых, этот год оказался весьма урожайным по части филологических новинок более чем высокого качества. И вопрос о предпочтениях поневоле ставит в тупик.

Но уж коль он поставлен... Обычно понятие "лучший" включает - так уж повелось - критерий актуальности, то есть способности нажимать на болевые точки нашего с вами настоящего, включаться не только в дисциплинарную парадигму, но и в парадигму общекультурную, политическую, социальную. Важно не только, как написана книга, но и "кем", и "о чем".

В этом смысле книга английского филолога-классика Боуры о героической поэзии абсолютно неактуальна. Если и есть что-либо противоположное нашей эпохе, то это, без сомнения, книга Боуры. Термин "героическая поэзия" - термин синтетический, с антропологической "подкладкой". Это поэзия, реализующая представление о героическом, как оно сложилось у древних народов, но одновременно универсальное, отложившееся в последующих культурах. "Истинная ценность человека проверяется и выявляется в тяжелых испытаниях героического существования". "Герой прибавляет величия человеческому роду... он раздвигает для других границы человеческого опыта и примером своей неукротимой жизненной силы поднимает ценность жизни в их глазах". Эти точные формулы, характеризующие героическое начало, одновременно должны вызывать у современного читателя-интеллектуала ностальгию по тем временам, когда (даже в пересказе чужих взглядов) подобные слова транслировались без характерных для постмодернистской деконструкции подмигиваний и кавычек. Книга наполнена старомодной простотой и столь же старомодным доверием к здравому смыслу, что и неудивительно: интонация этой книги роднит ее автора с тем, кому она посвящена, - с Исайей Берлином. Столь же несовременны ее фундаментальность и стремление охватить явление в максимально возможном объеме. Поэтому книга эта, говоря словами Пастернака (чьим переводчиком был Боура), "поверх барьеров" - за свое сопротивление времени и тяготение к полюсу вечного может быть названа лучшей филологической книгой года.

Евгения Воробьева

ФИЛОСОФИЯ

Самый авторитетный труд по истории феноменологии. Его перевод на русский язык, пусть и случившийся через полвека после первого оригинального издания, - безусловно, благое дело для нашего гуманитарного сообщества, большая часть которого не в состоянии осилить тысячестраничное наследие феноменологической классики. Автор лично учился у Эдмунда Гуссерля, хотя и недолго: всего только один зимний семестр 1924-1925 гг. Шпигельберг участвовал в феноменологическом семинаре, который Гуссерль вел для продвинутых студентов Фрайбургского университета. Поэтому причастником фрайбургской школы Шпигельберг себя не считает. Его феноменологическое становление произошло в Мюнхене под руководством Александра Пфендера. Взвешенно-отстраненное изложение - вот главное достоинство "Исторического введения" Шпигельберга, последовательно и равно обстоятельно излагающего идеи каждого из патриархов феноменологии: Брентано, Гуссерля, Шеллера, Хайдеггера, Сартра, Мерло-Понти. Книга "Феноменологическое движение" (1959) была написана уже в бытность Шпигельберга в Америке специально для американских студентов, до которых только-только начало докатываться эхо европейского феноменологического бума. У нас, конечно, другая ситуация. В России уже довольно давно сложилась своя феноменологическая школа. Но - может быть, как раз поэтому - еще раз припасть к истокам и нам не помешает.

Наталия Осминская

СОЦИОЛОГИЯ

Казалось бы, книга не настолько фундаментальная, чтобы прочить ее на звание лучшей книги года. Это всего-навсего лекции, прочитанные Пьером Бурдье в Коллеж де Франс в 1995-1996 годах. Однако более актуального социологического издания назвать трудно. Недаром и сам Бурдье в том же 1996 году выпустил эти лекции отдельной книжкой и тем самым положил начало новому издательскому проекту: именно сборник "О телевидении и журналистике" открыл новую серию дешевых, рассчитанных на молодую аудиторию книг, посвященных самым насущным проблемам современного общества. Для российского читателя тема этих лекций столь же животрепещуща, как и для французских слушателей. Как устроена империя СМИ? Каковы профессиональные приемы журналистов? Как они манипулируют общественным мнением? Наконец, кто такие сами журналисты - циничные кукловоды или рабы глобальной масс-медийной системы? В общем, книга обоюдоострая и всесторонне интересная. Ее полезно прочитать и масс-медийным профи, и всем остальным смертным, кто имеет неосторожность проводить досуг за голубым экраном.

Наталия Осминская

ПСИХОЛОГИЯ

Александр Романович Лурия. Природа человеческих конфликтов. Объективное изучение дезорганизации поведения человека. Под общей редакцией В.И. Белопольского. - М.: Когито-Центр, 2002, 526 с.

Классика советской психологии, которая почти семьдесят лет дожидалась того, чтобы стать признанной в качестве таковой и под этой эгидой быть наконец рассекреченной и напечатанной. Книгу можно читать на разные лады. Можно рассматривать ее как уникальный материал к истории отечественной психологии. Ведь Александр Лурия наравне с Львом Выготским был главным преобразователем психологической науки в 1920-е гг., и - под этим именем он вошел в массовое сознание - отцом широко известного "детектора лжи". Можно читать ее просто как мемуарное свидетельство того времени, так как в экспериментах с преступниками и прочего рода асоциальными элементами, которые устраивали сотрудники Московского психологического института, рельефно проступают приметы эпохи повсеместной борьбы с классовым врагом. И, конечно, эта книга - для профессионалов. Главный вопрос, который интересовал Лурию, - как сказывается на поведении человека его психологическое состояние и можно ли вычислить психику по реакциям, - этот вопрос и поныне актуален и вызывает теоретические споры. Хотя чего там спорить? Лучший детектор истинности для теории "детектора лжи" - практика, а уж ее-то за последние семьдесят лет было с избытком.

Наталия Осминская

ИСКУССТВО

Очень удачный опыт синтеза академической учености и издательского чутья на массовый спрос. На сегодняшний день это единственное издание, где кратко, но энциклопедически полно излагается история иконописи - начиная с самых первых из известных нам византийских досок VI столетия и заканчивая образами последней четверти ХХ века. За академическую добротность издания говорит тот факт, что над текстом трудился целый коллектив ученых. Каждый из них был в состоянии написать такую книгу один, но в данном случае они выступают как узкие специалисты. Один автор пишет о византийской традиции, другой - о сербской школе, третий - о болгарской, четвертый - о современной русской иконе, пятый - о технических особенностях иконописи, шестой - о ее богословских основах. Полиграфическая сторона издания тоже не подкачала. Хотя книга и не альбомного формата, но на каждой странице - по три, четыре красочные иллюстрации, которые позволяют наглядно представить особенности каждой из школ и каждого из исторических периодов.

Наталия Осминская

Елена Борисова, Григорий Стернин. Русский неоклассицизм. - М.: Галарт, 2002, 288 с., 262 илл.

Альбом, способный удовлетворить самые разные вкусы и самые разные темпераменты. Для впечатлительных, но ленивых - почти три сотни роскошных иллюстраций: фасады, портики, эркеры, вестибюли, колоннады, замковые камни. Все в умопомрачительных ракурсах и бесподобного качества полиграфии. Для пытливых и продвинутых - пространный научный текст, написанный двумя докторами искусствоведения Еленой Борисовой и Григорием Стерниным. В тексте - все или почти все, что требуется для знаточеского подхода: аналогии с итальянским Ренессансом и русским классицизмом XVIII-XIX веков, культурологическое описание эпохи, и, конечно, дотошный разбор произведений неоклассицизма - архитектуры, живописи, скульптуры, предметов интерьера - от шкафов до бульоток - и даже книжной и журнальной графики. Ограничивает искусствоведческий анализ только хронология. Борисова и Стернин пишут только о первых двух десятилетиях ХХ века: послереволюционные годы - это уже совсем другая история. Наконец, для энтузиастов архитектуры с хорошей туристической подготовкой - каталог памятников неоклассицизма Москвы и Санкт-Петербурга, составленный специально для тех, кому эстетическое чутье не позволяет удовлетвориться альбомной иллюстрацией. Впрочем, пока зима да мороз, не грех с прогулками повременить и все-таки удовольствоваться фотографиями Игоря Пальмина. Они этого заслуживают. Честное слово.

Наталия Осминская

ФОТОГРАФИЯ

Если не считать книг Михаила Ямпольского, посвященных в первую очередь киноэстетике, и нескольких работ Юрия Лотмана, также преимущественно кинематографических по содержанию, то Елена Петровская - первый отечественный автор, вплотную подступивший к философии фотографии. Петровская идет по стопам Ролана Барта и Вальтера Беньямина, основоположников философской поэтики фотографии, но отнюдь не след в след. На причудливом замесе семотических теорий и постмодернистских фотопроектов Синди Шерман и Бориса Михайлова Петровская разрабатывает теорию культурного зрения - как, через какие линзы, в каких преломлениях культурных стереотипов и клише мы воспринимаем мир вокруг себя. Фотография - это то, что позволяет уловить и сделать предметом "объективного разбирательства" мнимую субъективность зрительного восприятия. Так что и не фотографическое искусство само по себе становится предметом внимания Петровской, а то общее, бессознательно-массовое, что есть в нас, хотя бы мы и считали свой взгляд на мир предельно уникальным и неповторимым.

Наталия Осминская

ПРОДОЛЖЕНИЕ