Гузель и Мирослав Немировы называли эту фотографию «Цзянь Цзин cо своим Великим Председателем». Фото Михаила Куренко |
– Гузель Ауешовна, Мирослав Маратович, как следует из биографии, родился в семье, можно сказать, рабочей. Как получилось, что он стал творить в гуманитарной сфере? – У них не совсем была рабочая семья. Когда он родился, мама была студенткой строительного института, а папа работал на заводе. Папа был тоже студентом, но когда стало понятно, что будет ребенок, то он пошел на завод и работал токарем самого высокого разряда, который делает уникальные вещи. С ним за руку здоровался директор. Потом он получил диплом строителя. То есть Мирослав Немиров из интеллигентной инженерной семьи. И папа, и мама его всегда выписывали журналы, любили читать. Но вообще, я думаю – не важно, в какой семье ты родился. Если дано, значит дано, и ты будешь идти и искать. Немиров был необыкновенным с самого детства, выделялся из всех. Он был очень умным. Когда пошел в школу, его невзлюбила учительница. Когда она на уроке сказала, что улитка – это насекомое, Немиров поднял руку и сказал, что улитка – это моллюск. Она махнула рукой – мол, сиди молчи. А он взаправду возмутился и на следующий день притащил книжку, чтобы показать ей. Он думал, что учительница просто не знает, ей нужно показать, и она скажет, мол, спасибо, Славик. Учительница не сказала «спасибо», а рассердилась. Люди бывают разные. Если бы такое сказали самому Славе, он бы поблагодарил. Он всегда признавал, что он чего-то не знает и рад был узнать новое и интересное. Немиров родился в Ростове-на-Дону, потом с родителями кочевал по стройкам – в Татарии, в Сибири. Они жили в Альметьевске, Надыме, а на лето он приезжал к бабушке. Бабушка жила в Клеевом переулке – это небольшой переулок с частными домами на Сельмаше. В переулке мальчишки играли в шахматы, а Слава любил ходить в библиотеку. И однажды (ему было 8–9 лет) он увидел там учебник по шахматам, давай его читать и обыгрывать мальчишек. Мальчишки удивились и спросили, как так. Он рассказал. А он всегда любил зажигать и увлекать. Короче, весь Клеевой переулок стал ходить в библиотеку и читать книги по шахматам. Потом многие пошли в секции и получили разряды. Что касается гуманитария… Вообще, Немиров мог стать кем угодно, потому что ему удавалось все. Он был широко образованный человек. Учился прекрасно, ему было интересно все – математика, физика, химия. Например, родители повезли его на море (ему было лет 12–13), и ему там стало скучно. Ну, поплавал – и что? Сидеть на берегу? Сходил один раз на море – и все, не пойду! В итоге нашел учебник физики за 7-й класс и, пока они там были, выучил его и порешал все задачи. Его никто не заставлял, ему просто самому это было интереснее. В Тюмени Немиров учился в университете. Сначала поступал в Ростовский – не хватило баллов. Потом он рассказывал, что был глупый, и родители были глупые. В Ростове был солидный деятель по фамилии Немиров, и Славу спросили – вы родственник? Он – нет. Позвали родителей посоветоваться и тоже спросили – вы не родственники. Они тоже – нет. Прямо им, конечно, никто не сказал, а намеков они не поняли. И тогда он пошел в ПТУ на токаря. Отучился, получил диплом и проходил практику на заводе. Как он мне рассказывал, с большим удовольствием. Для него не было разделения на рабочих и интеллигентов. Он в любом мог увидеть хорошего интересного человека. – Я всегда думала, что Мирослав Немиров – это псевдоним. Это так? – Нет, имя и фамилия – реальные. Был, кажется, какой-то спортсмен… или писатель по имени Мирослав, и маме понравилось имя. И вот в итоге получился такой «мир – не мир». – Как вы с Мирославом Маратовичем познакомились? Что была за среда, в которой вы общались? – Познакомились мы просто. Поступили в одну группу в Тюменском университете. Это был 1980-й год. Я сама из Нижневартовска, родители тоже были строителями, кочевали, поднимали целину, потом поднимали Крайний Север – Нижневартовск, нефтяные края. Я вот как раз из рабочей среды. У моей мамы 8 классов образования, тем не менее она была образованным человеком, много читала. Я поступила не сразу. В первый раз приехала поступать на исторический факультет. Я училась тоже хорошо, но, несмотря на то что любила точные науки – математику, физику, меня тянуло к гуманитарным предметам. Мы с Немировым потом смеялись. Была серия книжек математических для детей про магистра рассеянных наук (Владимир Лёвшин «Магистр рассеянных наук». – «НГ-EL»). Я ее очень любила, и, как выяснилось, Немиров тоже. Так что у нас с детства были одни любимые книжки. Когда я увидела Немирова, он мне очень напомнил магистра рассеянных наук – все знал, все мог объяснить. Даже внешне по рисункам был похож – с бородой, в очках. Так вот, я приехала поступать, сдала три экзамена и поняла, что поступлю. Но мне так не хотелось учиться. Опять учиться! А жить когда? И я на последний экзамен не пошла. А в фойе университета был столик «Комсомольская стройка», и там лежали путевки... Тут нужно снова вспомнить, что я из Нижневартовска. Это молодой город, построенный в тайге, там было четыре Всесоюзных комсомольских стройки. Туда люди приезжали со всей страны. Был очень сильный пафос. Когда я училась в школе, в начале 70-х средний возраст населения был 19–22 года. Вы можете представить, что это был за город? Там не было старых людей, инвалидов. Когда мы приехали в Евпаторию (мне было лет 11), где знаменитые грязи, и я увидела людей на колясках, с костылями, у меня был ужас: это кто? Когда я читала в книжках, что люди живут с бабушками, я удивлялась. У нас все были здоровые, молодые и сильные. У нас были молодые преподаватели, их присылали по распределению. У нас была странная библиотека: в нее присылали книги со всего Союза, поэтому, например, могло быть только три тома из собрания сочинений, а остальных нет. Нам спокойно выдавали взрослые книжки. Это был конец 60–начало 70-х. Был еще подъем, оттепель: «И на Марсе будут яблони цвести», мы на болоте построим «город-сад». Город действительно строился на болоте. И вот я беру путевку, на экзамен не иду, маме говорю, что провалила, и иду на моторный завод. И думаю – ну, вот наконец жизнь начинается. Потом, конечно, я поняла, что это все обманы. Меня в первый день поставили к станку шлифовщицей, я в первый же день дала норму, меня сделали бригадиром – в общем, долгая история… Дальше я поступала на филфак. Я в тот момент не понимала – хочу я учиться или не хочу. Я уже вернулась в Нижневартовск, у меня была хорошая работа, перспективы, с осени начинались командировки в Москву. Хороший заработок, северный коэффициент. Возможность где-то учиться заочно, в общем, что называется, строить свою жизнь. Но меня подзуживал мой старший брат. Я поехала, вдруг сдала экзамены и вдруг поступила. Когда уволилась, на работе все очень удивились. Приезжаю в Тюмень, чувства непонятные. И вдруг вижу – молодой человек. Бритый, но видно, что рыжий, в круглых очках, в замшевом пиджаке. И у него такие глаза! Он был какой-то весь сияющий, сверкающий. Мы сразу подружились. (И очень хорошо дружили, были соратниками десять лет, прежде чем у нас что-то неожиданное для всех и для нас самих произошло.) У нас была необыкновенная группа – и во многом из-за Немирова. Группа, где любили учиться. Просто горели учебой. Нужно отдельно сказать про Тюменский университет. Все непросто. Тюменская область была одной из самых отсталых до открытия месторождений нефти. Город Тюмень был маленький, некрасивый. Его называли «Тюмень – столица деревень». И был маленький педагогический институт. И тут пошла нефть, в результате в Тюмени понастроили НИИ. Представьте себе, где-то 420 тысяч жителей и на это количество – 20 институтов, 5 вузов и 15 техникумов. Тюмень была заполонена студентами, молодежью. Это было что-то невероятное. Из-за того, что в Тюмени было легко поступить. Приезжали из Москвы, Ленинграда, Одессы, Набережных Челнов – отовсюду. А пединститут превратили в университет. Пригнали молодежь из Москвы и Ленинграда. Преподавательский состав был молодой. Они были на 5–7 лет старше нас. Мы с преподавателями курили, бухали, спорили. Потом в Москве разгромили кафедру структурной лингвистики, и народ приехал к нам. Был такой Ольгерд Исаевич Усминский. Он горел структурной лингвистикой. Занятия проходили так – он заскакивал на пару и кричал «Даешь структурную лингвистику!» и все – «Ура!». То есть преподавателям было еще интересно. Они еще не обросли семьями с детьми, с обязательствами. У нас не было старой профессуры, «дедовщины». Немиров на первом курсе выделялся из всех. Он вел себя не как первокурсник, а как пятикурсник. Он очень много знал, поглощал книги, просто жил в библиотеке. Мы все жили в библиотеке. Если бы там можно было ночевать, то ночевали бы. А Немиров в буквальном смысле жил в университете. – Я читала, что его любимым местом был подоконник… – Да, во время перемен он залезал на подоконник, и вокруг него собиралась толпа. Он сразу стал звездой. У нас на филфаке было мало мальчиков, в основном девочки. И все девочки были в него влюблены. А он не заводил никаких романов. Во всех влюблялся и смотрел восторженными глазами то на одну, то на другую. При этом он не был снобом, зазнайкой. Я помню, на первой сессии я поднимаюсь в курилку, а там Немиров сидит – выпивает вино. Я грустная. Он говорит: «Ты чего?» А я получила то ли тройку, то ли четверку, а мне нужна была стипендия, потому что мама не могла мне помогать. Я говорю: «Вот, не знаю, как сдам дальше, получу ли стипендию…» А Немиров: «Ты не расстраивайся. Я тебя сейчас научу, как сдавать. Ты помни, что преподаватели – это люди, которым некогда. Особенно тем, кто с семьей. Им некогда следить за новым. Поэтому, если ты чего-то не знаешь, то говоришь «Согласно работе такого-то в журнале таком-то…» и гонишь свою пургу. Никто тебя проверять не будет. А преподаватель постыдится, что он не знает. А если найдется такой, который не постыдится, он тобой восхитится». Вот такой был Немиров. И мне стало так легко, и я сдавала дальше спокойно, хорошо. – Мирослав Маратович – отец-основатель сибирского панк-рока, идеолог группы «Инструкция по выживанию». Расскажите, как это начиналось? – Роком Слава увлекался, как все мальчики в 70-е годы. В начале 80-х мы узнали про «Аквариум» и «Зоопарк». Это было нечто. Не перепевы, а свои тексты на русском языке. Это было новое слово, новый мир. И в 1985 году Немиров основал рок-клуб. У нас был знакомый, который работал в профкоме. Когда Немиров ему сказал, тот отреагировал: «Классно. Только давай не «рок-клуб». Слово «рок» плохо звучит, ассоциируется с фатумом». И назвали «Клуб любителей музыки». А сами мы называли себя «Армия повстанцев имени Чака Берри». Немиров собрал народ – это были Юрий Шаповалов, Роман Неумоев… Я тогда не понимала, но теперь понимаю, что это была тюменская элита: мальчики из очень хороших семей. Но так получилось, это было неспециально. И Шапа привел в клуб своих друзей из элитной школы. Как я туда попала? Это был март 1985 года. Студенческое общежитие. Я иду по коридору на пятом этаже, навстречу мне Немиров. Немножко выпивший. Увидел меня, остановился: «О, ты-то мне и нужна!» Взял меня за руки и повел. Вид таинственный. А у нас в общежитии были специальные комнаты для занятий – там стояли парты, стулья. И рок-клубу дали комнату на пятом этаже. Там не было двери, стояла поломанная мебель. И вот меня Немиров за руку заводит в эту комнату. Смотрю – сидят молодые люди, человек 15–20. Некоторых знаю, некоторых – нет. Немиров говорит: «Это Гузель. Она будет у нас в рок-клубе всем заправлять». Ну, стали знакомиться. Почему он выбрал меня? У меня просто жилка администраторская. Она у меня всегда, я с ней родилась. Я этого не то чтобы хочу, оно само получается. И Немиров, конечно, про эту жилку знал. Нужно сказать, что рок-музыкой я никогда не увлекалась. Я вообще музыкой не увлекалась. Из музыки я знала песни из индийских фильмов. Дома слушала пластинки, которые покупал брат, – Элла Фицджеральд, ансамбль «Цветы». Никакого панка я отродясь не слышала. И тут начала слушать. Сначала мы просто собирались – мальчики что-то обсуждали, я мотала на ус. Это было круто. Сейчас трудно даже объяснить. Во-первых, мы привели в порядок комнату: поставили двери. Немирова как раз выгнали с квартиры, и он переехал туда жить. Он привез диван, кресло, ковер, столик журнальный, машинку пишущую. В общем, он там жил. И разгар перестройки мы пережили там. В рок-клубе было человек 30, в правление входило человек 15. Рок-клуб собирался каждый день, а правление – два раза в день. Мы проводили заседания, я вела протокол. От руки. Жалко, но ничего не сохранилось. Скажем, была такая повестка – «Имеет ли право председатель рок-клуба (собственно, Немиров) единолично принимать решения в период между заседаниями правления». У нас были фракции – «Фракция Ромыча», «Фракция Пахомова». Мы обсуждали все: какую музыку слышать, как жить. Это была точка силы, точка сбора. Что очень важно, мы установили связь с питерским рок-клубом. Весной Немиров поехал в Питер, нашел рок-клуб, Алека Зандера, редактора журнала «Рокси» и встретился с Борисом Гребенщиковым. Все за один присест. А летом мы – Немиров, Шаповалов и я – поехали в Питер к Алеку Зандеру уже подробно знакомиться, разговаривать. Нам негде было жить. Неделю жили у моего знакомого, которого не было дома. Мы залезли в окно на первом этаже. Утром просыпаемся и слышим – в замке ключ поворачивается. Мы испугались, вылезли в окно и пошли. Вдруг слышим за спиной: «Молодые люди! Вы только что выпрыгнули из такой-то квартиры!» Немиров и Шапа поворачиваются, говорят: «Да». Там стоит женщина: «Понимаете, вы закрыли изнутри дверь на щеколду, и я не могу зайти в квартиру». Ну, что ж. Залезли обратно и открыли. Она: «Да, я понимаю, что вы ничего плохого не сделали. Спасибо, что открыли». Потом мы ночевали в аэропорту Пулково. Я сделала лежбища, расстелила газетки, легла, уснула. А этим не спалось, они пошли гулять. Когда пришли, выяснилось, что сумки украли, и мы остались в Питере без денег, документов и вещей. Повезло, что у Шапы паспорт был в кармане. Потом я звонила в Москву – нам прислали деньги. Когда мы вернулись в Тюмень, помещение у нас отобрали. Но на этом дело не кончилось. Все переместилось в квартиры. Немиров тогда пошел работать. И он решил: нужно делать группу. Сам он петь не умел. Он взял двоих парней. Один – первокурсник Индустриального института Юрий Жевтун, гитарист. Второй – Аркадий Кузнецов, еще школьник. Он быстренько несколько своих текстов переделал в песни. Жил он тогда в школе, в инструментальной мастерской, она же – щитовая. Мальчики приходили к нему туда и сочиняли. То есть Немиров им говорил, как и в каком примерно стиле делать. У Немирова прекрасное чувство ритма, просто невероятное. Если читать его стихи, просто соблюдая все знаки препинания – не как артист, пытаясь вникнуть в смысл, – то возникает нечто. Что-то плывет и движется. Ритм у Немирова очень сложный. Он хотел, чтобы был не просто чеканный ритм, а чтобы ритм двигался, как в рок-музыке, как в реггей – то отставал, то забегал вперед. И у него это получалось. Российские рок-музыканты всегда начинали с пафоса, старались «задвинуть» что-то глубокомысленное. Немиров начинал с любовной лирики. Это было здорово. Например: «Без тебя мне не в кайф, как без отрезанной ноги». Вроде бы простые любовные слова, но окружающими это воспринималось как жуткая антисоветчина. Ведь так нельзя! Что это такое – «как без отрезанной ноги»? А в 1985 году он, можно сказать, сочинил гимн отечественного панк-рока:
Никто не хочет бить собак, запуганных и старых,
Но норовит изведать всяк сосков девичьих алых.
Никто не хочет быть убит упавшим вдруг балконом,
Но каждый любит морду бить прохожим и знакомым.
Лучше по уши влезть в дерьмо.
Я хочу быть любим,
Я хочу быть любим,
Я хочу быть любим,
Но не вами!
Лучше по уши влезть в дерьмо,
Ибо нравиться вам,
Ибо нравиться вам,
Ибо нравиться вам,
Мне противно!
Никто не хочет быть один в апреле или марте,
Но каждый хочет быть любим и так чтобы бесплатно.
Никто не хочет всех спасти и быть за то распятым,
Но каждый любит погрустить о всяком непонятном.
Комментарии для элемента не найдены.
Читайте также
Эрдоган вынужден идти на переговоры с главным врагом
Турция подталкивает курдских леворадикалов к мирному соглашению
Дружественные России страны извлекают выгоду из антироссийских санкций
План строительства альтернативной системы платежей поддерживают далеко не все участники БРИКС