Подвал

– Ну, ну… – сказал следователь. – Ведь и Гоголь сжигал свои рукописи. Все равно вам бы пришлось сжечь ваши. Они никому не нужны. Вот мы и снимем с вас эту работу и берем на себя.

Со мной все было кончено, и все дело мое сгорело.

Александр Тришатов. Послесловие

Старинная Ивановская Горка.

Почти заговоренные места.

Идешь – моргнет окно, 

качнется шторка,

старуха взглянет, 

щурясь дальнозорко,

и кажется, что это неспроста,

на византийский купол 

без креста,

или туда, где теней вереница

к метро по переулку вниз 

течет,

а вверх выносит пасмурные

 лица

у храма на Кулишках 

переход…

«Жива холма московского 

грибница,

авось и с нами что-то 

прорастет», –

так думал озабоченный 

издатель,

спускаясь в арендованный 

подвал,

а с ним его покладистый 

приятель,

поэт, кого по дружбе издавал,

деньжат не тратя, 

как предприниматель,

а спонсорский щипая капитал.

Весной в подвал морозовского

 дома

издательство вселилось. 

Повезло.

И публике, увы, малознакомо,

существованье скромное вело,

то издавая сборник 

палиндромов,

то книжицу псалмов, 

чертям назло.

Усадьба не осталась 

первозданна,

но на задворках тех, полуцела,

скучала мастерская Левитана

по временам не выжженным

 дотла,

и штукатурка, треснув, 

непрестанно

являла кладку, сыпалась с угла.

А рядом, за особняка 

решеткой

по-птичьи окликался 

детский сад.

Отсюда, говорят, прямой 

наводкой

Кремль обстрелять 

эсеровский отряд

пытался. В нашей памяти

 короткой

мятеж – мираж. 

И дети мирно спят.

Тут раньше «Academia» 

кормила

литературный люд, 

редакторов,

художников… Но с горки

 славной смыло

участников платоновых 

пиров

в забвение или в расстрельный

 ров,

упрятав книги в шкаф 

библиофила.

Низвергнутым вождем 

руководимо,

издательство изыскано 

весьма

поэтов звездных Греции 

и Рима

публиковало, Гете и Дюма,

и русских классиков. 

Неутомимо

марксизмом окормляя их тома.

Забыто все. История мутна.

Но некая старуха в том 

подъезде,

где вход в подвал, 

в те дни была юна,

и помнила здесь 

промелькнувших прежде

издателей. А к нынешним 

в надежде

зашла, чтоб труд, 

хранимый издавна,

пристроить.

*Повесть ей оставил брат,

служивший в «Academii». 

Эпоха,

когда оговорился – виноват,

а промолчал – и тоже жди 

подвоха,

стук в дверь – 

и проскрежещут створки

 врат

на Соловки до просек 

Сандармоха.

«Брат сводный, старше 

на двенадцать лет.

Я, школьница, совсем 

не понимала,

какое время на дворе. 

А он – поэт,

с французского переводил 

немало.

Свое таил». И повести сюжет

она им коротко пересказала.

«Названье достоевское: 

«Подвал».

Поскольку проживал герой 

в подвале –

в соседстве, на Покровке. 

Он писал

стихи. Тогда их многие писали.

Но вдруг совсем в другой 

подвал попал,

то есть в ЧК. Его арестовали.

Однако выпущен в конце 

концов.

Влюбляется. Жена – 

партийка Зоя.

Стал переводчиком 

Магнитостроя –

приехавших из США спецов.

Читал стихи друзьям. 

Сошлось их трое,

а село только двое простецов.

Жена спасла Евгения. Судьбе,

знакомцам тайным 

Зоиным обязан,

вернулся он. Но только не 

в себе

с тех пор. Твердил, 

что к ангельской трубе

прислушиваться надо… 

Дальше смазан

финал, или, вернее, 

недосказан».

Семь ангелов над краткою

 судьбою,

с раскрытой книгой 

в облаке седьмой…

Но ангел вострубил, конечно,

 тою,

ревевшей в ЦАГИ летом 

и зимой,

с лефортовской соседствуя

 тюрьмой,

аэродинамической трубою.

«Труба как вентилятор 

грохотала, –

рассказывала как-то нам 

вдова

Андреева, – чтоб снизу, 

из подвала

не доносились крики… 

Чуть жива,

я, приходя с допроса, 

различала

в ее гуденье стоны и слова.

И голос Даниила…»

«Эта дама

похожа на нее, – решил поэт. –

Таких в Москве уже 

почти что нет.

Как балерина, держит 

спину прямо.

На лунном перстенечке 

пентаграмма».

«Скажите, вам понравился

 сюжет?

Там в повести намеки есть 

о ложе

у Мейерхольда, службе в ГПУ

жены… Я не рассказчица. 

Но, Боже,

читаю, наугад открыв, главу –

и сразу побежал мороз по коже,

и голос брата слышу наяву».

Июль и духота. Конец недели.

Но тут, в подполье, веял 

холодок.

«Сюжет замысловатый, 

в самом деле.

Труба из Откровения и рок…

Вы в понедельник занести б

 сумели

нам рукопись?»

Ну кто подумать мог,

что запылает в ночь 

на воскресенье

ее квартира, выгорев дотла?

Не замыкание? Соседки 

мненье:

«Поджег. Известно. 

Темные дела».

Шли девяностые. 

И сочиненье

сгорело. Сажа, пепел и зола.

Бумаг сожженных запах душно

 горький

над переулком 

и над мастерской

художника, над куполом 

под горкой

Ивановской, над тенью 

и тоской

сестры в окне, 

за приоткрытой створкой

той узкой, с перстнем 

редкостным рукой.

Поверим же, есть высший, 

занебесный,

как правда, в ноосфере 

ТАМиздат,

где рукописи точно не горят.

Согласно этой формуле 

известной

их в пятом измерении хранят,

а не в комоде вдовьей 

спальни тесной.

Там, на прозрачных 

полках облаков –

Лемурии, Гондваны, 

Атлантиды

махамбхараты или энеиды

сказителей затопленных 

веков,

изображенья вымерших богов

и лириков расстрелянных 

обиды.

Там, как ни удивительно, целы

доносы, ведомости 

бухгалтерий

из канцелярий сталиных 

и берий,

склубившиеся из архивной

 мглы,

не сделавшиеся, по крайней

 мере,

летучим пеплом, 

серебром золы.

Там, зачитавшись 

«Странниками ночи»

Андреева, наверное, потом

Тришатова откроем 

среди прочих,

Платонова в Уфе пропавший

 том…

«Подвал» пока мы в классику

 не прочим,

но и его разыщем 

                               и прочтем.