Проблема шаманизма в отдельных районах

На презентации книг «Некоторые стихотворения, расположенные по алфавиту» и «Разговоры с мужем»: Всеволод Емелин, Гузель Немирова, Михаил Сапего. Фото Евгения Лесина

Мирослав Немиров (1961–2016) – поэт маскарадный, или, лучше сказать, масочный. Потому что маска его не подразумевает постоянного праздника, бахтинского карнавала. Иногда в нем просыпается, допустим, гражданская скорбь («Андрею Сахарову», «О Борисе Моисееве»). Или, к примеру, завистливая похоть с оттенком реваншизма («Хочу Ротару я пердолить…»). Хотя он нередко позволяет себя увлечь и беззаботно-самодостаточной карнавальной стихии.

Поэтов под маской в русской традиции немало. Самые известные – Козьма Прутков, капитан Лебядкин, Александр Тиняков, Николай Олейников, Дмитрий Александрович Пригов. Маски они носили разные: благонамеренного чиновника, пропойцы-военного, злобного подонка, простодушного обывателя, неистового графомана.

Но под одной маской им чаще всего бывало тесно. Поэтому Козьма Прутков выступал еще и под личинами своего деда (автора исторических анекдотов) и других родственников (отца, сына, племянников – авторов военных виршей и драматических сочинений). Поэтому Тиняков пользовался сложной системой псевдонимов (Одинокий, Куликовский, Чернохлебов и др.). Поэтому у Олейникова была отдельная маска для детских журналов: красный кавалерист Макар Свирепый.

Мирослав Немиров. Некоторые стихотворения, расположенные по алфавиту. Издание третье, дополненное, мемориальное / Сост. М. Сапего и А. Флоренский. – СПб.: Красный матрос, 2023. – 120 с.

Но внимательный читатель и без этой саморефлексии уловит в стихах Немирова сложные ритмы, усугубленные необычным порядком слов, чуть ли не в манере Пиндара. А также изысканные и даже манерные рифмы (ОБХСС – КПСС, Хабаровска – барахтаться, праздник – вздрябзднуть, пожарная – пожалуешься); сам автор считает их лефо-конструктивистскими, но диапазон традиций тут гораздо шире.

Не соблюдается у Немирова ни жанровое, ни идеологическое единство: мелодраматический лиризм соседствует то с шаманскими матерными скороговорками, часто почти заумными, то с пародийной одой Седьмому ноября, то с пародийными же обличениями социальных язв в духе раннего Игоря Иртеньева. Пестрота эта подчеркивается тем, что стихотворения в книжке выстроены не по хронологическому, а по алфавитному принципу – так что выделение отдельных периодов творчества максимально затруднено.

Впрочем, и у Козьмы Пруткова тонкие пародии на собратьев-стихотворцев непринужденно соседствуют с абсурдистскими баснями и нарочито глупыми афоризмами. И у Олейникова под одной вывеской помещаются уморительные любовные записочки и охлажденные натурфилософские вирши. И фамилией Пригов подписаны как косноязычные стишки, так и тонкие искусствоведческие эссе и пародийные манифесты. Вот и в стихах Немирова образ сочинителя балансирует между нормальным лирическим героем и маскарадным чучелом.

Мирослав Немиров – поэт нарочито маргинальный, прежде всего благодаря щедрому использованию в стихах обсценной лексики. Сам он считает своим открытием использование матерщины для восполнения стихотворного размера: если обыденную речь или служебную инструкцию перемежать в нужных местах матерными словами-связками, они легко выстраиваются в стихи. Можно, впрочем, отметить, что ровно тот же результат в графоманских виршах всегда достигался использованием частиц «то», «вот», «же», избыточными конструкциями типа «лишь только» и другими подобными ухищрениями. Иногда этот эффект заметен и в стихах Тютчева, особенно политических:

Да, стенка есть – стена

большая, –

И вас не трудно к ней

прижать.

Да польза-то для них какая?

Вот, вот что трудно угадать.

В социальном же смысле эта немировская манера прямо отражает явление, заметное с 1980-х годов, когда группы молодых людей непринужденно перемежают повседневную речь щедрой матерщиной («Мы не ругаемся, мы так разговариваем»). С возрастом это обычно проходит.

По этой причине поэта Немирова трудно цитировать в газетной рецензии. Скажем за это спасибо властям, которые то и дело чего-нибудь принимают и чего-нибудь запрещают. Благодаря им зона обсценной лексики остается сакральной и экспрессивной хотя бы на письме.

И кстати, о сакральной функции матерщины. Использование ее в стихах Немирова вовсе не ограничивается «связкой слов в предложении». В лучших миниатюрах его достигается истинно шаманская экстатичность. Посмотрите сами в Cети: «Станция Речной вокзал…» или «Я скажу, друзья, вам прямо…»

Кстати, последняя миниатюра представляет собой инвективу концептуализму, от которого Немиров неоднократно открещивался. По его собственным словам, «всевозможный минимализм, неопримитивизм, разнообразное «бедное искусство» – очень сильно утомительны… Хочется душе и уму искусства богатого, мощного, разнообразного и даже – обладающего пафосом. Потому что – хочется!».

Или еще одна тирада в том же духе: «Рубинштейн пишет программную статью о том, что не важно, что написано, а важно кем и зачем… У меня – наоборот! Вот есть текст неважно кого, читай, нравится – покупай».

Помнится, Виктор Жирмунский делил всех поэтов на классиков и романтиков (безотносительно к литературным направлениям и эпохам). Поэт-классик стремится прежде всего создать эстетически законченное и «объективно прекрасное» литературное произведение, в идеале – шедевр. Он бережно относится к традиции, не разрушает, а обновляет и углубляет ее. Главное для него – результат, соразмерное здание, а «психология зодчего» во внимание не принимается.

Поэт-романтик стремится прежде всего рассказать о себе, «раскрыть душу», а в идеале – перевернуть весь мир. Законы ремесла для него – досадные и стеснительные условности. Отсюда постоянный эпатаж, бросание предшественников за борт и вечные жалобы на косность речи и невыразимость переживания: «Мысль изреченная есть ложь». Искусство должно перейти грань эстетического и стать самой жизнью либо руководством к ней. Главное здесь – процесс, а конкретные результаты творчества случайны и могут быть отброшены, когда исполнят свою функцию.

В этом смысле Немиров (если верить его декларациям) – вроде бы несомненный классик. Но при этом у него подозрительно мало шедевров – сразу и безошибочно запоминаются три-четыре строфы во всей книжке. И подозрительно много вещей откровенно случайных: письмо в журнал о кинокритике, жалобы на жюри, не давшем премию, эротическое впечатление от кинозвезды (как зэки говорят, «сеанс»). Тут уж не до шедевров – в фокусе собственные желания и кривляния.

В общем, и отношения нашего героя с концептуализмом и примитивизмом, с «романтикой» и «классикой» по Жирмунскому совсем непросты. И даже само имя Мирослав Немиров выражает это постоянное и неизбывное противоречие.

Гузель Немирова. Разговоры с мужем. – СПб.: Красный матрос, 2023. – 216 с.

Все это в совокупности помогает составить представление об объеме личности Немирова – не только поэта, но и идеолога, шоумена, движущей силы литературных, музыкальных и художнических групп, автора манифестов, текстов песен и т.п. Поэзия Немирова – только часть всей этой бурной деятельности. Но такая часть, которая сразу и кратчайшим путем оправдывает существование. Мастерам других искусств приходится сложней: картину или перформанс с собой не унесешь, а музыки сочиняется столько, что она не просто выходит из моды, но часто не успевает в нее войти. А хорошие стишки всегда с тобой – проезжаешь Речной вокзал и поневоле вспоминаешь.

Немиров был шаман и человек-оркестр. Сегодня таких людей называют «зажигалками», и это сразу вызывает призрак титана Прометея. Советская эпоха пыталась наполнить его образ жертвенно-бунтарским пафосом и революционной идеологией. На самом деле Прометей – нормальный трикстер, то есть шут и плут, и главное в его обличье – не бунт против Зевса, а плутовские и воровские проделки, включая похищение огня. Трикстеры есть и среди олимпийских богов (Гермес и Гефест), а особенно много их в нордической мифологии (Локи, кузнец Вёлунд, от которого произошел булгаковский Воланд, и даже сам Один, наделенный магией шаманского типа).

Трикстер – фигура вечная. Трикстеры не только украшают жизнь, но и придают ей остроту и дополнительный смысл.