Александр Балтин
|
|
Роман «Вся королевская рать» несколько отодвинул Роберта Пенна Уоррена как поэта на задний план. А зря. Фото Оскара Уайта. 1970 |
Есть рассказ Фолкнера «Нагорная победа» (название сразу ассоциируется со знаменитой проповедью). Действие рассказа происходит по окончании Гражданской войны в США. Добро и зло там перемешаны, переплетены волокнами. Схожая картина и в Уоррене. Там тоже все сплетается. Бёрден, главный персонаж, выполняя рабочую миссию – тщательно и добротно, – не представляет, что дело завершится самоубийством отца. Кульминаций в романе много. Более того, он вообще кажется одной сплошной кульминацией. И это тоже напоминает Фолкнера. Тем не менее Фолкнеру роман не понравился.
Можно было бы заподозрить тайное соперничество, если бы не знать редкое качество Фолкнера: отсутствие тщеславия. А «Вся королевская рать» колышется и растет, жестко показывает механизмы достижения и удержания власти. Но Фолкнеру, повторю, роман, блистательно переведенный на русский Виктором Голышевым, не понравился.
«Вся королевская рать» – массивное, великолепно исполненное произведение. И этот роман несколько отодвинул Уоррена как поэта на задний план. А он – поэт настоящего космоса, его дубы ревут:
Дубы, морские исполины,
В струенье спутанных бород
Колеблят свет – и суть
картины,
Задвинутая, ночи ждет.
Итак, лежим во мгле дубравы,
Из мглы, растущей
в небосвод,
Следя, как водоросли-травы
Под ветром ходят
взад-вперед.
Трагичные, гармонично-сильные, и все равно ревущие дубы.
Стихи Уоррена вообще тяготели к дебрям. Напримерн, Уоррен писал о римской истории. Так образы императоров, достаточно неприятные, воспринимались так живо, будто это твои соседи. И соседи по времени тоже.
Или Уоррен живописал Флобера в Египте. И французский классик, созерцающий пирамиды, открывался совершенно по-новому. Уоррен давал картины Швейцарии. Картины, густо насыщенные деталями и подробностями. И он излагал свой взгляд на библейскую историю. И тоже рвался к дебрям, к дебрям духа.
Уоррен – мастер монументальной живописи.
Есть море света.
Мир – это притча,
И мы – ее смысл.
Уоррен всегда драматичен. Трагедия всегда гудит в жилах его строк. Встает в полный рост. И в лицо ей не поглядеть.
Лежу в дешевом мотеле, и
Вверх брюхом зубатка
скользит,
Мерцая, всю ночь по реке,
Черной и с жирным блеском,
Как масло, тихо сочащееся
Из кратера. Видишь! звезды
Высыпали, и река
Знает их белые имена…
Стих Уоррена размашист. Здесь гремит, гудит и играет предметами тактовик. И даже пересказ истории первородного греха может быть помещен в обыденность:
Мотаясь, его башка гремит,
как тыква, а пряди –
Будто водоросли на вонючих камнях в запруде.
Кошмар удалился, но прежде
поскулил у дверей:
Он ведет себя, как старый пес,
который в обиде
Топтался и хныкал
когда-то под дверью твоей.
Покинув Омаху,
ты решил, что оторвался
от старого,
Считая, что оно связано
с дедушкой, у которого
Был на лбу жировик:
сидя на веранде, сей дед
Холил свой вырост, рдевший
напросвет вроде бурого
Граната – это был мозг,
лезущий из старческих недр.
Образы отдают Босхом. За ними колоритный пейзаж. Бензоколонки на фоне заката. Жуть завораживает:
Соседский мальчик
дефективен,
так как мать
При семерых уже исчадьях
в той клоаке
Пилюль налопалась
или свихнулась в браке
И вот – еще один:
урод ни дать
ни взять.
И не противоречит финальному катрену:
Пусть венчик радости
твоей – ориентир
Здесь, где империи крошатся
и светила.
Я улыбаюсь: – Чао, чао! –
через силу
И говорю, махнув рукою: –
Это мир.
Уоррен и принимал его – это мир, и живописал.
