Вне рамок одного языка

О жизни Крымского полуострова авторы писали начиная с античности.  Фото из архива Татьяны Хофманн

К изданию в Берлине готовится научная монография Хофманн о малоизученном в западном литературоведении феномене раннесоветского путевого очерка. О жизни и творчестве, об истории искусства и науки с Татьяной ХОФМАНН беседует Игорь СИД.

– Татьяна Юрьевна, в вашей биографии переплелись разные историко-политические пространства: поздний СССР как родина, Крымский полуостров как родина малая, Германия как страна становления, Швейцария как место работы... Каковы итоги этих воздействий?

– География неизбежно проникает в тебя, а ты в нее, и это становится постоянной работой по присвоению места. Я переехала из Севастополя в Берлин подростком, и мне столица Германии была непонятна. Берлин отталкивал – серым небом и сыростью, обшарпанными домами, неряшливо одетыми людьми, бесчисленными бездомными, замкнутостью горожан… «Восточность» Берлина и близко не была похожа на Восток моего детства. «Все равно ты была и останешься чужой», – словно говорили мне стены домов и все люди вокруг. Поэтому я пустилась в то, что в биологии называется мимикрией.

Но после университета и первых лет материнства я вдруг поняла, что развиваться дальше смогу, только сменив окружение. Очень сильно потянуло в Швейцарию, где я защищала диссертацию. Привлекала ее визуальность, яркость красок, но также и сознание, что на этой земле почти нет коллективных травм. Переехала в Цюрих работать в университетской славистике. И при виде мальв, лодок и гор, всей этой роскошной идиллии вытесненные воспоминания о Крыме всплыли на поверхность – и начался процесс деассимиляции. Я регулярно ездила в Берлин к родителям и друзьям, и наложение образов разных мест дало мне понять, что я – крымчанка и не обязана быть немкой... Хотя Берлин мне все-таки нравится. Именно он зарядил меня любовью к бурной культурной жизни и интеллектуальным дискуссиям, тогда еще открытым…

– Говоря о «восточности» в Германии, вы имеете в виду феномен «остальгии»?

– И его тоже. В данном неологизме – и «ностальгия Востока», и «ностальгия по Востоку» (от немецкого Osten). Я писала об этом для российских медиа лет 15 назад. Полного ментального объединения страны до сих пор не произошло, и значительная часть населения Восточной Германии хранит память о периоде социализма со всеми его трогательными и печальными атрибутами. Сложилась даже «остальгическая индустрия», воспроизводящая символику, эстетику бытовых вещей и даже кулинарию той эпохи. Мода на «восточное» не проходит, хотя ее критикуют как наивную. Я не думаю, что это обязательно хорошо или обязательно плохо. Просто это важный фон сегодняшней жизни многих, кто формировался в бывшей ГДР, и это интересная тема для исследования: культура памяти о социалистическом прошлом.

– Вы изучаете пересечение этнографии с «эстетикой документальных видов искусства». Что означает этот термин?

– Речь о методе «полевого исследования», который позволяет описывать, как географии присваиваются культурные значения. Такой подход я развивала для наблюдения за русско- и украиноязычной литературой периода 1991–2011 годов, которая поэтически моделировала Украину и ее разные регионы и города. Современная этнография в каждом конкретном случае – это не обязательно культурологическая статья и «тезис–теория–примеры–дискуссия–вывод». Это может быть и документальный фильм, и фоторепортаж, и эссе, и жанры между наукой и поэзией – наподобие путевого очерка, например, как он проявляет себя в замечательной серии «Письма русского путешественника» издательства «НЛО». Такие жанры дополняют и обогащают собой научный дискурс.

– Одна из ваших тем – «локальные тексты», бум которых стартовал в гуманитаристике начала XXI века. Культуролог Александр Люсый назвал его «текстуальной революцией».

– Каждый такой локальный текст (крымский текст, киевский текст, берлинский текст и так далее) сочетает в себе не только созданную известными авторами художественную литературу, но и кинематограф, другие искусства и даже повседневную жизнь. И что для меня важно, он выходит за рамки одного языка. Такая концепция существенно отличается от той, которую выдвинул Владимир Топоров, рассматривая «петербургский текст русской литературы».

Один из главных предметов исследований для меня – крымский текст мировой культуры. Ведь о жизни полуострова писали на десятках языков тысячи авторов начиная с античности. Для этой гигантской работы нужны коллеги: слишком много разного материала и языков, включая такие редкие, как караимский и крымчакский. Моя мечта – некий международный центр изучения Крыма и Черноморского региона в целом. Сейчас в Болгарии готовится к печати составленный мной выпуск научного журнала, посвященный разноязычным исследованиям Крыма.

– Поделитесь, пожалуйста, вкратце вашими наработками по истории русского авангарда.

– В Берлине выходит моя монография про раннесоветский путевой очерк как массовый жанр на стыке старых и новых медиа, в первую очередь газет, журналов, книжных серий, но также и средств передвижения, фотографии и видеосъемки.

Я перевожу и публикую произведения писателя, поэта-футуриста и теоретика ЛЕФа Сергея Третьякова: на немецком и – впервые лет за сто – в оригинале. Еще мне интересно, как его воспринимали в Западной Европе до возникновения нынешней интеллектуальной моды на него. Хотя он был правоверным коммунистом, коллеги в нем видят едва ли не диссидента – может, иначе было бы скучно?

Контексты его деятельности отослали меня к развитию русского путевого очерка с XVIII века и к текстам других путешественников 1920 и 1930-х годов – в том числе к женщинам-журналистам, таким как Зинаида Рихтер. В итоге я сейчас перевожу очерки Рихтер на немецкий для венского издания. Планирую издать ее фоторепортажи и в оригинале (как и тексты Третьякова о театре). Зинаида Владимировна основательно забыта. А между тем она – блистательная авантюристка и фотограф, первый журналист в отдаленных ущельях Сванетии, участница первого международном перелета из Москвы через Монголию до Китая и Японии и так далее. Объехала весь СССР, фотографируя в труднейших условиях. Очень хочется найти ее архив.

– А кого вы переводили из современной русской литературы?

– Поначалу я экспериментировала с переводом текстов поэтов и поэтесс, которых приглашал в Берлин проект Literaturwerkstatt («Литературная мастерская»), а также моих берлинских друзей – поэтов Сергея Штурца и Дмитрия Драгилёва. Игорь Клех – изысканнейший эссеист и прозаик. В 2010 году я предложила немецким издательствам его тексты. Издателям понравилась только эссеистика Игоря «Книга еды», зато она вышла двумя изданиями. 

С автором я познакомилась, когда писала диссертацию и мне нужна была одна из его книг, которой не было в университетских библиотеках. Как и мой отец, Игорь меня поддерживает в желании идти своим путем и в своем темпе и оставаться подальше от политических игр.

Поскольку мне претит выстраивать карьеру на конъюнктурных темах и модных авторах, как это принято у нас, я перевожу то, что меня вдохновляет, и тех, с кем у меня общее видение мира. Например, поэтессу и прозаика Галу Узрютову.

– Вы участвовали в международной конференции по геопоэтике 2009 года и в антологии «Введение в геопоэтику» (2013), в проведении Боспорского форума. Как преломляется геопоэтика в вашем творчестве?

– В славистике у меня сложилось так, что я фактически занималась геопоэтикой, прослеживая вторжения методов этнографии в литературу. А в 2022 году в Берлине вышла на немецком моя книга о Боспорском форуме – по сути, путевой очерк по следам проективной геопоэтики. Пора опубликовать ее русский перевод, я в поисках издателя. Книга выросла из этих творческих контактов в Москве и Крыму. В ней как раз и отражены долгосрочные последствия погружения в концепцию геопоэтики и ее применения – вплоть до ее превращения в арт-терапию с помощью автобиографического письма. Ведь география, осознанно врезающаяся в жизнь, в живопись и тексты, – и есть проживание геопоэтики.

Любопытно проследить, как переписывалась перцепция геопоэтики. 

Составители берлинского сборника «Geopoetiken» («Геопоэтики») 2010 года, когда писали о шотландско-французском поэте и эссеисте Кеннете Уайте, долго считавшемся автором этого понятия, отмечали: «Наиболее успешное применение геопоэтической идеи можно наблюдать на другом конце континента, а именно в Москве». Но после 2022 года Москва уже не упоминается, а пионером «применения идеи» назначен один из классиков украинской литературы. Хотя сам мэтр, привезя 20 лет назад термин «геопоэтика» в Германию, пояснял, что он «одолжил его у московских друзей». Тогда еще все со всеми дружили…

Это лишь один пример такого искривления. Политизация исследований Восточной Европы зашкаливает, парадоксальным образом повторяя этим именно то, что критикуется со времен холодной войны. «Не для этого я выбрался сюда из России», – сокрушается один мой коллега, который теперь вынужден мимикрировать, чтобы выжить. А я стала рассматривать наше академическое сообщество с позиции независимого исследователя. Очевидна необходимость изучения западной славистики как культурного поля власти. Для этого я начала ряд биографических интервью с представителями старшего поколения.

– Наблюдение за наблюдающим за наблюдателями?

– Это просто история науки. Нам, западным исследователям Восточной Европы, нужно понять, как мы работали и работаем, и разобраться с нашим «внутренним колониализмом», прежде чем ожидать «демократизации» от объекта наших исследований. И там, где развитие дисциплин шло без надлежащей рефлексии, возможны серьезные открытия. Мы с коллегами поставили перед собой задачу – исследование трансформации немецкоязычной славистики в условиях политических изменений последних 35 лет. Наука всегда и везде испытывала давление со стороны политики, но долг ученого – стараться осветить ситуацию на своем участке.