Вы побеждали и любили

Пишите, юные поэты,  пока потребность в этом есть. Александр Трифонов. Муза поэзии. 2022

Вы, чьи широкие шинели

Напоминали паруса,

Чьи шпоры весело звенели

И голоса,

И чьи глаза, как бриллианты,

На сердце вырезали след, –

Очаровательные франты

Минувших лет!

Одним ожесточеньем воли

Вы брали сердце и скалу, –

Цари на каждом бранном поле

И на балу.

Ах, на гравюре полустертой,

В один великолепный миг,

Я встретила, 

Тучков-четвертый,

Ваш нежный лик,

И вашу хрупкую фигуру,

И золотые ордена…

И я, поцеловав гравюру,

Не знала сна…

О, как, мне кажется, могли вы

Рукою, полною перстней,

И кудри дев ласкать – и гривы

Своих коней.

В одной невероятной скачке

Вы прожили свой краткий 

век…

И ваши кудри, ваши бачки

Засыпал снег.

Вы побеждали и любили

Любовь и сабли острие –

И весело переходили

В небытие.

Если б я был доктором, прописывал бы эту вещицу в качестве лекарства от мизантропии: читать три раза в день перед завтраком, обедом и ужином. Сколько душ могла бы она исцелить. Сколько унылых нытиков снова стали бы бодрыми оптимистами. Может статься даже, что известная со времен Белинского проблема «лишних людей» разрешилась бы сама собой. Перестали бы они быть «лишними», и никто больше не думал бы, что с ними дальше делать. Их вспыхнувший новой надеждой взгляд остановил бы даже руку Неистового Виссариона, этого Робеспьера от литературы, и не вынес бы он им свой страшный и безапелляционный приговор.

Очень мало на свете таких лучезарных стихотворений, и это грустный факт. Было бы их больше, каждый мог бы схватиться за свое, как утопающий за соломинку. Жаль, что так редко впускают нас юные королевы в свои воздушные замки. Хочется иногда крикнуть: ну, пустите уже, пустите! Дайте обследовать ваши небесные дворцы, разверните перед нами их волшебные закоулки. Мы ведь умелые строители, мы превратим их в каменные постройки, уверенно опирающиеся на прочный земной фундамент. Мы сохраним все особенности их архитектуры. И когда мы их построим, принцы и принцессы, как раз такие, о каких вы мечтаете, набегут туда тучами со всех концов Вселенной. И все мировые проблемы утрясутся сами собой.

Не могу сказать, как меня поражает, что не брошен до сих пор клич: а ну-ка, девушки. Хватит вам наслаждаться грезами в тишине да в одиночестве. Поделитесь, что вам стоит. Цветаева вон поделилась – не пожадничала. И все рифмы русского языка к вашим услугам «и широк дивный выбор всевышних щедрот: ямб, хорей, амфибрахий, анапест и дактиль», как верно заметила щедрая Белла Ахмадулина.

Ну, не для того ли изобрели люди разговор в рифму? Дерзайте, пока грубая реальность вам крылышки не опалила. А то ведь не заметите, как пройдет время, унесутся вдаль сладкие сны и, как когда-то Иосифу Бродскому, станет вам сниться «не женщина в трико, а собственный ваш адрес на конверте». Ну то есть, если разговор о девушках, не мужчины в шинелях, напоминающих романтические паруса, а что-то гораздо более прозаическое да к тому же печальное. И пожалеете вы, ох как пожалеете, что не научились в свои ранние годы поэтическому ремеслу и не воспели эти алые полотнища, напоминающие на заре крылья возвышенной бригантины. И все равно ведь придется вам, в конце концов, последовать совету, который дал поэт Михаил Розенштейн в этом чудесном стихотворении:

Пишите стихи вечерами, 

пишите стихи,

пишите короткие строки 

и длинные строки,

и пусть вечера вам не будут

 страшны и жестоки

под медленный шепот, 

под лиственный шорох 

строки.

Пишите их ямбом, хореем, 

неведомо чем,

простите себе 

их нестройность, 

нескладность простите,

простите себе, что вы живы, 

и просто живите

в той самой короткой 

и самой смешной из поэм.

И если от жизни кружится 

еще голова,

и осыпь осенней листвы 

отзывается светом,

об этом загадочном счастье, 

и боли – об этом

всего-то и надо, что просто 

придумать слова.

А что их придумывать, 

если у самой руки

вчерашней листвы полыхают

 прощальные флаги...

На самом последнем ненужном

 обрывке бумаги

пишите стихи вечерами. 

Пишите стихи.

Но довольно шуток. А вот расскажу я вам лучше об одной женщине, об одном очень значимом моменте ее жизни, которому я был свидетелем. Произошло с ней вот что: она вышла на пенсию, покинула любимую работу (она преподавала сопромат). И чувствовала пугающую двойственность своего нового положения. Ясный и стабильный период жизни кончился, начался следующий – ненадежный и зыбкий. Ну что тут поделаешь. Хочешь – не хочешь, а пришлось ей вступить на литературное поприще, то есть начала она писать стихи и читать их своим знакомым.

Поведала она о двойственности и неуверенности, в которую погрузилась с недавних пор ее немолодая душа.

Люди похожи друг на друга, и то, что они желают выразить в стихах, редко бывает уникальным. Ничего поэтому удивительного, что, когда она стала читать, мне тут же вспомнился Тютчев, и я прочел ей вот это:

О вещая душа моя!

О, сердце, полное тревоги,

О, как ты бьешься на пороге

Как бы двойного бытия!..

До сих пор приятно мне вспомнить, как она обрадовалась! Я угадал: это соответствовало ее ощущениям. И гораздо лучше соответствовало, чем ее собственные стихи.

Об этом чувстве своего зыбкого уже существования на пороге чего-то неизвестного, схожем, наверное, с чувством внезапно вынутой из воды рыбы, можно услышать от многих пенсионеров. Об этом писал Андрей Платонов. Вот отрывок из его рассказа «Фро»:

«По старости лет отец ездил редко. Он числился резервным механиком, заменяя заболевших людей, работая на обкатке паровозов, вышедших из ремонта, или водя легковесные составы ближнего сообщения. Год тому назад его попробовали перевести на пенсию. Старик, не зная, что это такое, согласился, но, прожив четыре дня на свободе, на пятый день вышел за семафор, сел на бугор в полосе отчуждения и просидел там до темной ночи, следя плачущими глазами за паровозами, тяжко бегущими во главе поездов. С тех пор он начал ходить на тот бугор ежедневно, чтобы смотреть на машины, жить сочувствием и воображением, а к вечеру являться домой усталым, будто вернувшись с тягового рейса. На квартире он мыл руки, вздыхал, говорил, что на девятитысячном уклоне у одного вагона отвалилась тормозная колодка или еще случилось что-нибудь такое, затем робко просил у дочери вазелина, чтобы смазать левую ладонь, якобы натруженную о тугой регулятор, ужинал, бормотал и вскоре спал в блаженстве. Наутро отставной механик снова шел в полосу отчуждения и проводил очередной день в наблюдении, в слезах, в фантазии, в сочувствии, в неистовстве одинокого энтузиазма».

Вот так нелепо повел себя этот новоиспеченный пенсионер. А все потому, что не нашлось в этом городе ни одной поэтической студии и интернет еще не появился.

Счастлив тот, кто с самой юности причастен к литературе. Кроме тех, конечно, о ком наблюдательный Маршак написал сочувственно:

Но часто жизнь бывает к нам 

сурова:

Иному век случается прожить,

А он не может значащее слово

Из пережитых горестей 

сложить.

А с человека, всю жизнь занимавшегося другим делом, ну что с него спрашивать? Мы-то, по справедливости, должны быть благодарны ему хотя бы за то, что он не учит нас высоким правилам домостроя и другим премудростям, ясно видным ему с его заоблачной колокольни. Такое ведь сплошь и рядом встречается у тех, кто хотя бы на миллиметр возвысился над уровнем рядового графомана. Почти каждый из них мнит себя Львом Толстым. Иногда хочется воскликнуть, что одним графоманам только и следует позволять писать, чтобы избавить нас от этой напасти. Не зря же так сочувственно писал о графоманах Смеляков:

Неясных замыслов величье

их души собственные жгло,

но сквозь затор косноязычья

пробиться к людям не могло.

Ведь каждый из них всего лишь хочет что-то рассказать о себе, да не умеет. Хотя и опыт всей жизни перед его глазами стоит, и что-то в нем такое важное видится, что-то особенное, непохожее на других, о чем стоило бы поведать, обогатить человечество. «Без меня народ неполный!» – крикнуть, как крикнул когда-то устами своего героя Андрей Платонов. И времени свободного много появилось, а вот не получается.

Вот такая печальная перспектива ожидает вас, милые девушки, если вы вовремя не освоите поэтическое ремесло, да и вас, юноши, тоже. Если я недостаточно аргументов привел в пользу этой мысли, то вот вам еще стихотворение Юрия Смирнова, строчку из которого я привел в самом начале статьи:

Пишите, юные поэты,

Пока потребность в этом 

есть.

Письма достойные предметы

Едва ли можно перечесть.

Стихи естественны, 

как выдох,

Лишь вдохновение придет.

Вы не ищите больших выгод,

Чем то, что вам оно дает.

Но юность, как ты 

скоротечна!

Понаторевши в ремесле,

Вы осознаете:

Беспечно

Жить очень трудно на земле.

Наступит горькое мгновенье,

Когда готовы закричать:

– Ну для чего мне вдохновенье,

Коль рукопись нельзя продать?

Беспечно жить – удел немногих

(И это крест скорей, чем грех)

Блаженных странников, 

убогих.

Больших поэтов. Но не всех.

А о стихотворении Марины Цветаевой, которое я цитировал и которое очень люблю, я много думал и представил однажды, как она в конце своего пути сидит в какой-то чужой избе, куда занесла ее судьба, и вспоминает его. И говорит сама себе вот что:

«...Ах, сударыня, Вы помните?

Нынче странно голытьбе

и чужой вот этой комнате» –

говорит сама себе.

«...Как за белыми метелями,

да поближе к январю

паруса равнять с шинелями...

Ангел мой, благодарю!»

«Сколько свету... 

Полудетское...

Ах, неплохи письмена!»

«Ну ж теперь – влюбись 

в советское!» –

усмехнулась вдруг она.

«Все закрасит краской 

бурою...

Разлучит... Возьмет ключи...

С мужем, что уж там – 

с гравюрою

зацелованной в ночи».

Такое вот сочинилось у меня про нее стихотвореньице.