Где ты, Джулия?

Кругом сплошные Луиджи. Федор Бронников. Итальянская таверна. 1858. Саратовский государственный художественный музей им. А.Н. Радищева

Утка по-пьемонтски

– Напрасно я вчера так налегал на филе утки… – досадовал Сауткин, старший менеджер по реализации фирмы «Химтехреактив», прислушиваясь к тревожным утробным сигналам из кишечно-желудочного тракта. Там складывалась неопределенная ситуация с непредсказуемыми последствиями: что-то журчало и даже где-то булькало…

– Ну а как не налегать, – оправдывался Сауткин, – если она была не просто банальная утка, а «Утка по-пьемонтски» в ресторане «Ченто-Перченто»!  Не принять ли фестал? Или синтомицин… И вообще, утка ли это? Одно название чего стоит! (А стоит 670 рэ)... У итальянцев вообще культ красоты во всем, начиная со звуков, с языка, с имени… Потому, наверно, здесь самые сладкие мелодии, неаполитанские песни и прочее. Всякие bel canto, dolche vita, sole mia… А имена какие – поэтические, волнующие. Родители украшают ими своих детей, и вот уже не прозаические Федор, Виктор, Иван, а романтические – Федерико, Витторио, Джованни… (А вот Егору аналога нет! Что характерно…). А ведь имя обязывает и даже в какой-то мере определяет судьбу. Вот и ходят подростки под такими звучными и редкими именами, поют неаполитанские песни и женятся на итальянских девушках с такими же красивыми театральными призывными именами – Джульетта, Франческа, Беатриче… Так и слышишь, как они перекликаются: «Где ты, Джулия? – Я здесь, Сильвио!» Черт знает как красиво!

– Да если бы у нас, в России, было бы хоть немного таких вот, ну хотя бы Марио, там этих Марио на каждом шагу, но лучше Этторе и тем более Лоренцо, не говорю уже о женских именах – Лючиях и особенно Стефаниях, – совсем другая была бы жизнь! – пришел к неожиданному выводу Сауткин. – Разве какой-нибудь Умберто позволил бы себе покрикивать на меня, как мой шеф Егор? И звали бы меня не по фамилии, а «сеньор Серджио». Неужели юноша под названием, ну скажем, Аминторе (о Фабрицио уже не говорю!) станет, например, материться? Ну если и вырвется случайно, его мамаша, какая-нибудь сеньора Габриэла (она должна быть тучной, с выразительными формами, в духе Феллини) или, еще круче, Лауренсия чуть не в обмороке: «Аминторе, сын мой, что я слышу? Ты ли это?» И Аминторе сгорает от стыда… Свалить бы на кого-нибудь из друзей: «Mamma mia, это не я, это…» Но на кого свалишь, если вокруг сплошные красавцы – Луиджи или Винченцо, а то и похлеще – Чезаре! А Флавио? А услыхав имя Сальваторе, вообще не знаешь, куда деваться. Хотя… есть ли вообще мат в Италии? Возможно, но какой-нибудь, наверно, слабенький, жидкий до неприличия. А самое страшное ругательство – «макаронник»! А если и обложат матом, то это звучит так поэтично, романтично, музыкально, что адресат едва скрывает ироническую улыбку.

– Сауткин! – кричит ему оператор Наташа, держа трубку телефона. – Тебе из Волгограда не могут дозвониться.

Ну вот, пожалуйста: грубо, по-хамски…

– Ничего, подождут, – дает бодрый отлуп Сауткин, тут же пришедший в себя, – не лопнут. Это волгоградский «Химпром».

И продолжил воспоминания, навеянные пищеварением, а точнее – перевариванием фантазий.

Глеб Сахаров, Зеленоград

Малахитовая штукатурка: навеяно сказами Павла Бажова

С ранних лет Пантелей был круглый сирота. Другого такого круглого еще поискать. Матери нет, отца нет, бабушки тоже нет. Правда, есть дедушка. Милый морщинистый старикан из породы ветеранов, вечно лезущих со своими советами, когда их никто не просит. Пантелею тоже не удалось избежать дедушкиных поучений. Когда внуку стукнуло шашнадцать с хвостиком, Ермолай Ермолаевич сказамши:

– Ты же хочешь стать богатым?

– Спасибо, не откажусь.

– Тоды тобе надобно ехать на Урал. Там мигом-с разбогатеешь.

– Почто так думаешь?

– Мне голос был...

И столько нутряной убедительности было в этом объяснении, что через пятнадцать минут внучек уже сидел в поезде, катившем на север. Даже билет забывши взять от нервного возбуждения. (Да он и в спокойствии не собирался его покупать.)

Ладно. Приехамши Пантюшка на Урал. А там от малахита в сам деле отбоя нет: рудник на руднике сидит и рудником погоняет. Обрадовался Пантелей. Сейчас, думает, наберу малахита побольше, отвезу за границу, продам и разбогатею. Едва нацелился собирать, как вдруг – бац! – и выясняется, что здесь не токмо каждый рудник – тут приватизирован каждый камешек. В первое мгновение Пантелей от этой противности изрядно приуныл. Но тут ему был голос, пробасивший: не вешай носа, дружок. И точно: в следующее мгновение ему был другой голос, прогундосивший, что его на зависть благополучный сосед каким-то чудом неожиданно обанкротился и продает все имущество по дешевке. Пантелей, не будь дураком, подсуетился и купил добро банкрота. Купил по дешевке, думает: а загоню зарубежным пентюхам подороже.

Токмо он решил это и даже для удобства покупателей расфасовал малахитовые булыжники по мешкам, как вышел новый указ, запрещающий под страхом смертной казни продавать куски натурального малахита за границу. Мотивировка стандартная: мол, национальное достояние, вдруг еще пригодится на исторической родине. Но, как говорили древние греки, нет правил без исключения. На этот раз исключения таились в следующем указе, где были перечислены строительные средства, разрешенные для экспорта. В частности, никто не запрещал вывозить цемент. Такой вид экспорта даже приветствовался. И тут Пантелею был голос, следуя указаниям которого, он все свои малахитовые булыжники растер в порошок, расфасовал его по банкам и под видом сухой штукатурки отправился за границу. Появление Пантелея на посадочной площадке перед паромом не вызвало интереса: каждый по-прежнему занимался своим делом. Только рыжебородый детина в форменной хламиде отделился от общей толпы и направился к Пантелею. Пассажир и пикнуть не успел, что везет стройматериалы, как таможенник предал его остракизму: коротко бросив подбежавшему помощнику «контрабанда», приказал отвезти пантелеевы стройматериалы на склад конфискованных вещей. Видя огорчение незадачливого контрабандиста, он даже, чтобы утешить молодого нарушителя, великодушно похвалил его недюжинное мастерство:

– Кто же вас надоумил так ловко замаскировать малахит?

– Мне голос был, – объяснил Пантелей и, в свою очередь, поинтересовался: – А вас, батенька, какой хрен надоумил разгадать мою иезуитскую хитрость?

– Мне тоже голос был, – ответил таможенник. И после паузы добавил: – Только маленько раньше, чем вам.

Александр Хорт