О Пашке, принявшем смерть от коня своего, и Любке, добежавшей до Америки

Женщинам в мастерских хорошо. Петр Соколов. В мастерской художника (Художник и модель). Киевский национальный музей русского искусства

Всякая провинция имеет тот или иной покрой, окрас и колорит, но фасон чаще всего заемный и подражательный, с чужого плеча, из секонд-хенда. Одежка шьется из подручного материала, из грез о недоступном шике и разврате больших городов и мировых столиц, и неоднократно перелицовывается. Во Львове подобный колорит обеспечивался и создавался фотографами, охотившимися за местными чудиками, которых они называли типажами. Эти любители постановочных кадров и уличных сценок, ловцы «жизни врасплох» и искатели необычных ракурсов для съемки городских пейзажей, наделенные гипертрофированной чуткостью к нюансам освещения и погоды, заочно соревновались между собой на каких-то не известных широкой публике международных биеннале. Свой вклад в создание образа города вносили живописцы и графики, очень неплохие и зачастую даже превосходные, которым не повезло родиться в более благоприятное время где-нибудь западнее Перемышля. Подспудное существование вели в своих норах глубоко законспирированные ученые и фантазеры, экономисты и дешифровальщики календарей майя и тому подобной эзотерики, неизвестно кем признанные во всем мире. Неожиданно обнаруживались также радиолюбители с поворотными антеннами на крышах пятиэтажек размером с раскидистое дерево, от которых пурга мела в телевизорах у проклинавших их соседей, когда они выходили на трехсуточный марафон в чемпионатах мира, запасшись термосами с кофе. Я хорошо знал одного такого с позывным Матрос, перебравшегося в Штаты к себе подобным, как только такое стало возможно. И это во Львове, где высились в монастырском саду на горе четыре мачты глушилок вражеских «голосов» и где на излете 1970-х вдруг появилась возможность не только слушать радио, но и смотреть польское телевидение, отчего во всех семьях помешались на изготовлении и установке на окнах и крышах самодельных антенн. Тогда как в Донбассе, куда из-за расстояния и помех не доставали ничьи волны и голоса, приходилось самоудовлетворяться, и там в радиоэфире на УКВ еще в брежневские времена по выходным начиналось сущее гуляй-поле.

Всем им я обязан потому, что они жили в одно со мной время и помогали мне его коротать. Меняя пароли, шифры, жанры и явки, кардинально меняя места обитания, род занятий и поприща, заметая следы и петляя на бегу так, чтобы никакому дьяволу за мной было не угнаться на своих копытах, когтями сцапать и перо отобрать – ни в красных галифе, ни в «жовто-блакитных» шароварах, ни в звездно-полосатых кальсонах позднее. Спринтер бежит свою дистанцию на одном дыхании, у стайера так не получится.

Хорошим примером химеричной и доморощенной экзотики провинции может быть история Пашки Печатника, с которым мы были дружны. Назову его здесь Печатником, оттого что он не только окончил Полиграфический институт имени Ивана Федорова, но и на волне перестройки основал крошечную шелкографскую мастерскую, сделавшуюся кустарной допотопной «друкарней», где принялся за неплохие по тем временам деньги печатать тиражи агиток и листовок зарождавшихся политических партий, движений и «фронтов», вскоре набравших такую силу и размах, что Пашкины услуги перестали удовлетворять их аппетиты. При том что никаких собственных идей, а тем паче идеологии, не считая неподдельной и горячей любви к родному Львову, у Пашки отродясь не было.

И при том, что мать его была обыкновенной русской бабой из простонародья, после войны получившей медицинское образование в Одессе, стажировавшейся в институте академика Филатова и лечившей мне подбитый глаз после одной новогодней ночи. Она была едва не лучшим хирургом-офтальмологом в городе и, по словам Пашки, по-бабьи плакала дома всякий раз после неудавшейся операции, когда не получалось вернуть кому-то зрение. Сердилась и возмущалась из-за целого ведерка протухших по чьему-то недосмотру донорских трупных глазных яблок. Помогала Пашке спасать списанные гнутые тонетовские стулья из глазного отделения больницы от пути на свалку. Рассказывала сыну, как на юбилей академику Филатову преподнесли его коллеги и ученики огромный торт в виде человеческого глаза, и острый на язык старик порадовался или посетовал, что когда-то не стал, как один из его братьев, акушером-гинекологом, что сделалось бородатым медицинским анекдотом.

Пашка по природе своей был энтузиастом и дружил с уймой самых разных людей – от глухонемых приятелей детства, грузчиков гастрономов и книжных складов, работяг картонажной фабрики и метранпажей типографий, важничающих дряхлых старичков, рисовавших известные всей стране цветные обертки шоколадных плиток, и ражих авиационных техников, у которых он обменивал один к одному керосин на водку для нужд своей шелкографии, или счастливых обладателей такой раритетной музыкальной рухляди, как дисковый плитофон или немецкий мотоцикл на гусеничном ходу для борьбы с партизанами, собирателей выкинутой кем-то поломанной антикварной мебели и резчиков по дереву, до таких же, как он сам, фанатов истории города, коллекционеров и филокартистов, графиков, реставраторов и умельцев самого разного профиля и пошиба. Один из таких, вооружившись моноклем часовщика и пинцетом, сумел склеить в торец нечаянно порванную мной вместе с конвертом долларовую купюру одного из первых моих заграничных гонораров, которую на следующий день мы обменяли у валютчиков под «Интуристом» на рубли или уже какие-то «фантики» и от души гульнули всей компанией у меня в мастерской. Это Пашка показал мне когда-то несколько выходов на крыши в центре города, где приятно было посидеть с бутылкой или подружкой. Я обожал всегда такие виды свысока на аксонометрию городов или на горные ландшафты.

Как-то напоследок мы подрались, оттого что девушки его не любили и быстро раскусывали, не находя за его галантными ухаживаниями серьезности намерений. Метелились с ним от души, не до крови, впрочем, и почти сразу помирились, что на меня, вообще-то, не похоже. Но была в нем какая-то неприкаянность, как у бездомного пса, даже искательность – желание, чтобы его похвалили-погладили, взяли куда-то с собой. Жена устала, разлюбила и подала на развод, обломившуюся после эмиграции сестры с двумя детьми в Австралию однушку продал, деньги спустил, а вернулся жить к матери, так в собственном подъезде зашедшие следом молодчики едва не убили. Такое поветрие тогда пошло, что не щадили даже непьющих и пожилых институтских преподавателей из круга наших знакомых. Порой даже не ради ограбления, а бескорыстно – для испытания себя и дружков или подготовки кадров для будущих майданов, трудно сказать. Почему бы нет, когда ничего за это не будет?! Это было бы даже глупо.

В итоге Пашка неожиданно для меня влился в ряды ряженых галицких «козаков», сперва постреливавших из игрушечной пушечки на колесиках на городских праздниках и вдруг занявшихся всерьез кустарным судостроением. Когда их компания с голыми торсами, в разноцветных шароварах и с завернутыми за ухо чубами высадилась на берег Днепра под Запорожьем, сбежалось полсела поглазеть на них: «Бабцю, бабцю, пишлы скориш, там такии панки до нас прийихалы!» – а у старухи глаза на мокром месте: «Дытынко, то наши козаки повертаються!..» Так, во всяком случае, рассказывал мне в съемной квартире на окраине Москвы Пашка, приехавший с матерью навестить ее родственников в Электростали. С собой у него была пачка цветных фотографий похода их козацкой чайки «на Царьград» и далее – по морям, по волнам. Когда в Бискайском заливе их посудину потрепал и едва не потопил шторм, до отважных мореходов дошло наконец, что шутки закончились, пора делать ноги и посуху возвращаться автостопом из Голландии в родную Галичину.

Пашка вернулся, но немного рехнулся. На свадьбу своей дочери с каким-то татуированным качком он купил и подарил ей… коня. Та решительно отказалась от такого подарка, и Пашке самому пришлось тогда пересесть с ладьи на лошадь и поменять весло на кнут. Он докупил повозку, размалевал ее и стал зарабатывать кучером, балагуря и катая молодоженов и туристов по центру Львова.

С конями надо поаккуратнее. Казимир Малевич. Человек c лошадью. Ок. 1932. Национальный музей современного искусства, Париж

* * *

Эта наша общая с ним подруга, «Любка с Америки», была замужем за напарником и помощником Пашки в героический период овладения ими, по примеру витражистов, архаичным ремеслом шелкографической печати. Что соответствовало общей склонности региона к доминированию художественных ремесел, прикладных искусств и кустарных промыслов – крену в дизайн, одним словом. Пашка наврал зачем-то напарнику, что переспал с Любкой, и та сполна воспользовалась представившимся шансом предстать в ореоле оскорбленной непорочности, за что должна быть вообще-то благодарна Пашке. Этот третий ее муж оказался самым удачным ее выбором брачного партнера. Немного тюфяк, но хозяйственный и отважившийся на эмиграцию с ней в страну давней ее заветной мечты. В одиночку она бы не решилась на такое.

Первым ее мужем был тренер по плаванию, с которым бывшей гандболистке было откровенно скучно, судя по всему. Именно по этой причине она появилась однажды в нашей с Серегой витражной мастерской – легендарной «кативне», бывшем жилище городского палача в восьмигранной башенке, примыкавшей к угрюмому зданию оружейного арсенала. В низкий свод помещения было вмонтировано массивное железное кольцо, породившее дежурную шутку, что палач, видимо, брал халтуру на дом. Из-за пышущих жаром муфельных печей для обжига размякшего стекла на листах асбеста, варки легкоплавких красок в раскаленных докрасна кофейных чашечках, отливки расплавленного свинца из черпака с ручкой и прокатки остывших профилей в четыре руки дверь тесной мастерской часто бывала распахнута настежь, открывая зрелище экзотичного неправдоподобного мирка посреди постылой реальности, служа даровым развлечением для пассажиров полудюжины трамвайных маршрутов, сходившихся и пересекавшихся в этом месте. Напоминавший кукольный вертеп живописный мирок для кого только не служил приманкой – от собственно реставраторов и архитекторов, фотографов и художников, русских филологов и украинских поэтов, до прожженных центровых фланеров и фарцовщиков, заезжих киношников и юных искательниц приключений. На яркий свет, льющийся из этой двери, залетела однажды к нам и Любка, не силах проезжать мимо каждый вечер после работы домой. Не в кого-то из нас или наших гостей она влюбилась, а как кошка – в само место, и таким образом сделалась на полтора десятилетия верной подругой всей витражной мастерской, куда бы та ни переводилась впоследствии и как бы далеко мы ни разбегались, поначалу таскаясь даже в командировки вслед за нами. С тренером она рассталась, все другие кандидаты так или иначе были заняты или разобраны, и ей пришлось уступить настойчивым ухаживаниям одного повадившегося к нам фотографа из главной областной газеты – понурого, но оборотистого и неплохо зарабатывавшего бывшего детдомовца. Он буквально выклянчил яркую спортивную кобылку для себя, усердно угощая и подпаивая нас заодно с нашей Любкой. С ним она прожила недолго, хоть любил он ее по-настоящему, кажется.

Желая с тоски родить ребенка, она на областных соревнованиях залетела от какого-то тренера команды серного комбината, но тот не пожелал признать отцовства. Работая в коммунальной службе, как мать-одиночка она обзавелась наконец собственным жильем – престранной квартиркой, разрезанной надвое лестничной клеткой, которая до нее принадлежала выселенному и отправленному на химию алкоголику. В перестроечные годы она с энтузиазмом челночила, приторговывала на барахолках и не унывала, пестуя в душе заветную мечту о благоденствии за бугром и заморском рае. Ради ее осуществления нашей Любке пришлось оставить подросшего сынишку на старую мать и податься с новым мужем в Новый Свет. Когда жизнь в нем у них устроится свыше всех ожиданий, ее прежний муж-фотограф совершит настоящий подвиг неразделенной любви и сумеет, преодолев все препоны, доставить ее внебрачного сына, успевшего вырасти, к матери. Начав с работы уборщицей в какой-то фирме, прибиравшей по ночам спортивные залы и супермаркеты в Филадельфии, она со временем сделалась начальницей целого подразделения из 70 пенсильванских «узбеков» (вероятно, все же не кряжистых дехкан в полосатых стеганых халатах, а бухарских евреев с иконописными лицами) и, взяв кредит, смогла купить на околице на краю леса двухэтажный дом, оказавшийся постройкой на песке. Что-то пошло не так. Она перетащила за собой «в Филу» младшую сестру, с которой никогда не была близка, установила связи с другими львовянами, оказавшимися в том же или соседних штатах, но устроить «маленький Львов» за океаном у нее не получилось и не могло получиться.

Иллюзии – товар скоропортящийся. Гости могут съехаться на какой-то твой юбилей, но и только. Сестра поселится отдельно и далеко, получивший грин-карту сын не захочет учиться на рентгенолога и пойдет санитаром в бригаду скорой помощи, сделавшийся водителем-дальнобойщиком муж серьезно заболеет, и оба купленных для него трака будут теперь простаивать под домом лишней обузой, а разразившийся в Америке ипотечный кризис в одночасье ополовинит ее бизнес, и сама она вынуждена будет из-за отказавшей почки несколько раз в неделю проходить амбулаторное лечение гемодиализом, отзываясь о многочасовой процедуре сидения в кресле без дела с показным оптимизмом: «Сходила, прополоскалась».

Купив две мои книги в Филадельфии, бог весть какими путями попавшие туда, она после смерти Сереги добыла у вдовы мой московский номер и как-то позвонила по телефону, оставив сообщение на автоответчике: «Это Люба с Америки, помнишь меня? Хотела поговорить с тобой». Почему-то она считала, что писание книг должно доставлять автору не только прибыль, но и удовольствие, что не удивительно. А как же иначе, зачем тогда все? Спрашивала, доволен ли я своей жизнью, злословила о бывших подругах. Через несколько лет нас с ней рассорит второй киевский майдан. С чего-то она решила, что я или плохо информирован, или поддался пропаганде.

Мне было известно от Сереги, что в последний год жизни она помогала ему деньгами на лечение. Уже от нее год спустя я узнал о гибели Пашки Печатника, когда она помимо гемодиализа еще и «на стакан подсела» из-за лопнувшего финансового пузыря и начавшейся в стране обвальной рецессии. Последнее, что мне известно о ней самой от вдовы Сереги, язык не поворачивается назвать черной шуткой. Любка дождалась-таки в конце концов своей очереди на пересадку донорской почки, но та оказалась уже мертвой, и американским хирургам пришлось вырезать ее обратно.

Недотрогой она не была и не была совсем глупа, смолоду даже стишки пописывала. В одном из писем мне призналась, что, озираясь на свою жизнь, вспомнила вдруг, как ребенком самозабвенно вертела ногами бочку под турником, словно белка в колесе, на детской площадке рядом с костелом иезуитов. Спортсменка, до Америки добежала.