Академия духовной бюрократии

Для одних учение было призванием иночества, для других – ключом к церковной карьере.
М.В.Нестеров. Под благовест.1897. Государственный Русский музей

70 лет назад в оккупированном немцами Париже доцент русского Свято-Сергиевского богословского института архимандрит Киприан (Керн) выступил с публичным докладом «Ангелы. Иночество. Человечество. К вопросу об ученом монашестве». «Нужен монашеский ученый орден, – взывал оратор. – Богословской науке надо не только учить, в нее надо посвящать. Надо уметь ценить святость научного подвига, возвышенность служения книги». В 1942 году, когда грандиозная организация дореволюционной Русской Церкви уже четверть века как ушла в небытие, а Россия изнемогала в смертельной схватке с нацистской Германией, призыв Киприана, чтобы на каждые 50 или хотя бы 100 русских обителей приходилось по «настоящему ученому монастырю», звучал довольно неожиданно. Правда, некоторые деятели эмигрантской Церкви встретили гитлеровское вторжение в СССР с энтузиазмом и связывали с ним надежды на возрождение православия в России. Керн, несмотря на свою немецкую фамилию, насколько нам известно, не выступал в поддержку Третьего рейха. Поэтому оставим за скобками возможный политический подтекст керновского доклада и обратимся собственно к «ученому монашеству» и его историческому значению.

Церковно-номенклатурная каста

Генеалогия русского «ученого монашества» как особой корпорации внутри Церкви восходит к эпохе петровских реформ. После дела царевича Алексея, которого поддерживали многие представители высшего духовенства, Петр I окончательно утратил доверие к русской церковной иерархии. Отныне вместо русаков архиереями и настоятелями монастырей стали назначать своего рода варягов – монахов из Украины, получивших образование в Киево-Могилянской академии или в католических школах западных стран. Такое решение вписывалось в политику привлечения на государеву службу иностранцев, которые ввиду отсутствия в России социальных связей были гарантированно лояльны царю. С другой стороны, будучи носителями западного образования, знатоками латыни, эти люди неплохо вписывались в новую европеизированную бюрократию Российской империи.

Между новой генерацией духовных сановников из Украины и великорусским духовенством возникла серьезная напряженность, обусловленная глубокими различиями как в ментальности, так и в социальном статусе. Архиереи-черкасы, как презрительно называли приезжих украинцев русские, пользовались дворянскими привилегиями и славились крутым нравом, высокомерием, жестоким обращением с подчиненными. Их монополия пошатнулась в ходе екатерининской секуляризации церковных земель, когда привыкшие жить на широкую ногу князья Церкви – украинцы пытались фрондировать императрице, как, например, митрополит Ростовский Арсений (Мацеевич). После этого политика украинизации русского епископата сворачивается и высшие церковные должности вновь становятся доступны для русских – но теперь уже прошедших длительную муштру в созданных по латинской модели семинариях и академиях.

В целом система комплектования руководящих кадров Русской Церкви «учеными монахами» сложилась уже в XVIII веке. Принимая монашеский постриг сразу по окончании или даже в процессе учебы, они автоматически вступали на лестницу духовной карьеры. По сравнению с другими монахами академические обладали рядом льгот: так, для них был отменен испытательный срок и снижен возрастной ценз вступления в монашество, они имели право свободно распоряжаться личным имуществом, получали жалованье наравне с чиновниками, то есть фактически освобождались от одного из трех монашеских обетов – обета нестяжания.

Поэтому «ученое монашество», в сущности, такой же оксюморон, как «морская свинка»: как последняя не имеет отношения ни к свиньям, ни к морю, так и «ученые монахи» в действительности и не ученые, и не монахи. Они были не учеными, а выученными, что совсем не одно и то же. Те из них, кого можно назвать учеными в собственном смысле, без оговорок – как, например, востоковеда епископа Порфирия (Успенского) или пионера русского религиоведения епископа Хрисанфа (Ретивцева), – являли собой те самые исключения, которые, как говорится, лишь подтверждают правило. В то же время большинство «ученых монахов» никогда не жили в монастырях. Более точно было бы вести речь не об «ученом», а о карьерном, кабинетном, бюрократическом монашестве. Фактически «ученое монашество» – это корпорация церковных функционеров, духовно-номенклатурная каста.

Контрудар белого духовенства

Не слишком удачный термин «ученое монашество» вошел в оборот с легкой руки Дмитрия Ростиславова, для которого этот вопрос был неразрывно связан с проблемой неравноправия черного и белого духовенства в России. Книга Ростиславова на эту тему увидела свет в 1866 году в Лейпциге (в России она не могла быть издана из-за цензурных барьеров) и вызвала немалый резонанс, поскольку вскрывала болезненное для Русской Церкви подспудное противостояние двух частей клира: «черного», или монашествующего духовенства, представляющего собой церковную элиту, перед которой открыты перспективы иерархической карьеры, и «белого», женатого, приходского, обреченного влачить судьбу церковных париев. А в 1880 году увидело свет историческое исследование Ростиславова «О русском ученом монашестве», заряженное изрядным публицистическим и социально-критическим пафосом. Будучи сыном рядового провинциального священника, Ростиславов не понаслышке знал об угнетенном и бесправном положении массы белого духовенства – за исключением единиц, которым посчастливилось занять престижные должности придворных или посольских священников. Неудивительно, что сам он предпочел рясе священника профессорский сюртук...

Ростиславов не был одинок: созвучные идеи высказывали также и другие властители дум русского общества. Калязинский священник-диссидент Иоанн Беллюстин, которого обер-прокурор Святейшего Синода Александр Толстой назвал «духовным Щедриным», в своих исполненных страсти произведениях описывал бедственное положение сельского духовенства и обличал монашество как корпорацию лицемеров, узурпировавших власть в Церкви. В свою очередь, резкие нападки влиятельного журналиста Виктора Аскоченского на архимандрита Феодора (Бухарева) не в последнюю очередь были обусловлены сословной неприязнью простого поповича к незаурядному представителю «ученого монашества»...

Русская Церковь не осталась в стороне от либеральных идей, захвативших широкие круги русского общества в эпоху реформ Александра II. Атмосфера либерализма способствовала критическому взгляду на церковный порядок, утвердившийся за полтора столетия синодального периода и ассоциировавшийся в глазах интеллигенции с уходящим в прошлое старым режимом. Такое умонастроение господствовало даже в стенах духовных академий, среди студентов которых в последние десятилетия XIX века резко сократилось число желающих принимать монашество, вступать в скомпрометированную корпорацию «черного духовенства». Масштаб проблемы оказался таков, что в этот период возник ощутимый кадровый дефицит для замещения архиерейских кафедр, и впервые в истории Русской Церкви Синоду пришлось рекрутировать епископов из числа бывших «белых» священников (как правило, вдовых протоиереев).

═ Архимандрит Киприан (Керн) видел образец монашества в католических орденах. Фото 1930-х годов

Новый вождь духовного легиона

Сломить эту тенденцию попытался видный церковный деятель Антоний (Храповицкий), который с детства мечтал стать монахом и сделать церковную карьеру. Для отпрыска знатного дворянского рода это было нетрудно, и впоследствии Храповицкий вошел в историю как митрополит, один из претендентов на восстановленный патриарший престол, основатель Русской Зарубежной Церкви. А в 1889 году, на заре своего пути, 26-летний иеромонах Антоний опубликовал статью «О монашестве ученом», призванную опровергнуть «неправильный взгляд» на монашество и его совмещение с «пастырским» служением, которое понимается автором весьма расширительно, включая и педагогическую, и церковно-административную работу.

Надо признать, что доводы противников «ученого монашества» Храповицкий излагает не без сочувствия и остроумия: «Указывают, что сочетание этих двух званий так же мало удается молодым ученым инокам, как служение двум господам... Остается только недоумевать, для чего монаху дали послушание, столь мало имеющее связи с духовным его возрастанием, которое есть единственная цель послушания» (курсив автора). Казалось бы, вопрос чисто риторический – но не для автора статьи! По убеждению Храповицкого, пастырская работа, так же как и монашество, сопряжена с подвижничеством, только не ради себя, а ради всей паствы. Поэтому монашество не просто вполне совместимо с пастырской работой, но и является для нее мощным дополнительным стимулом.

Став в 1890 году ректором Московской духовной академии, Антоний получил возможность применить свои идеи на практике, активно склоняя студентов к избранию монашеского пути. Возрождение института «ученого монашества» и повышение его престижа являлось элементом далеко идущей церковно-политической программы Храповицкого, неслучайно его любимым историческим героем был Патриарх Никон. Храповицкий выступал одним из идеологов восстановления патриаршества и превращения Русской Церкви в самостоятельную политическую силу, которая должна стать главной опорой монархии перед лицом революционной угрозы.

Вот как вспоминал о Храповицком его бывший студент митрополит Евлогий (Георгиевский): «Архимандрит Антоний был фанатиком монашества... Монашество в нашем представлении благодаря ему возвысилось до идеала сплоченного крепкого братства, ордена, рати Христовой... Антоний нас всколыхнул, пробудил сознание долга идти с церковным знаменем на арену общественной жизни... Идею монашества архимандрит Антоний пропагандировал среди нас поистине фанатически. В нем она сочеталась с женоненавистничеством. Он рисовал нам картины семейной жизни и супружеских отношений в мрачных, даже грязных тонах – и его пропаганда имела успех... Следствием этого нового духа в академии была волна пострижений... На этот путь устремилась 23–24-летняя молодежь. Архимандрит Антоний постригал неразборчиво и исковеркал не одну судьбу и душу... Некоторые из его постриженников потом спились».

Апология православного бенедиктинца

Как апологет «ученого монашества» выступал архимандрит Киприан (Керн) – наследник Антония (Храповицкого), который, кстати, был его духовным наставником и в 1927 году рукополагал Киприана во иеромонаха; между ними существовала не только идейная, но также мистическая и человеческая связь (а также социальная – оба были дворянских кровей). Но если Храповицкий стремился воспитать духовную гвардию, способную обеспечить реванш Церкви в отношениях с обществом и государством, то для Киприана «ученое монашество» скорее богословская конструкция, духовный идеал. В своем богословии монашества Керн исходит из ареопагитской доктрины об ангельской иерархии, через которую «божественное светолитие» передается иерархии церковной. При этом важнейшим призванием монахов, как и ангелов, является гнозис, «таинственный и умопостигаемый процесс познавания Непознаваемого». Как подчеркивает Керн, «служение Мудрости, Боговедению и Просвещению» ничуть не менее почтенно, чем подвиги поста и молитвы. Оно даже выше, ибо «эта сторона деятельности иноческой особенно их сближает с ангельским их первообразом».

Все эти изощренные богословские построения понадобились автору для того, чтобы реабилитировать монашеские занятия науками, имеющими к духовности отношение весьма слабое. Вслед за далеким от ортодоксии философом Николаем Бердяевым Керн призывает не противопоставлять спасение творчеству и прославляет ученые труды средневековых монахов за их вклад... в подготовку итальянского Ренессанса! Логика Киприана заставляет вспомнить слова московского митрополита Платона (Левшина), который на вопрос императрицы Екатерины II, почему такой молодой и красивый мужчина постригся в монахи, ответил без запинки: «Из любви к просвещению, государыня!»

Киприан, не без симпатии относившийся к наследию католичества (недаром писатель Борис Зайцев называл его «православным бенедиктинцем»), подчеркивает вклад западного монашества в развитие европейской науки и культуры, призывая Православную Церковь брать пример с доказавшей свою плодотворность «дифференциации творческих сил в латинском иночестве», где разные ордена имели различные специализации, в том числе в интеллектуальной сфере.

Действительно, ряд средневековых католических монахов вошли в историю как выдающиеся ученые и философы своего времени, однако рассчитывать на повторение подобного явления в современную эпоху, да еще и на почве православия утопично. Ведь «сонм подвижников науки» вышел из католических монастырей не потому, что воспитание ученых было их прямой задачей, а постольку, поскольку в Средние века еще не сформировался ни класс независимых интеллектуалов, ни соответствующая инфраструктура, и наиболее удобной нишей для научных занятий являлась Церковь (с которой были тесно связаны и средневековые университеты). Впоследствии же Церковь утратила эту свою прогрессивную роль, и начиная с эпохи Контрреформации монашеские ордена уже не служили развитию науки и культуры, а, наоборот, тормозили его. Кстати, первые поколения русского «ученого монашества» воспитывались как раз на этой барочно-контрреформационной модели, поэтому их роль в культуре была заведомо регрессивной. Со времен Средневековья многое изменилось, и монашеская мантия уже давно скорее не защищает, а сковывает человека, стремящегося к полноценной исследовательской работе.

Об этом красноречиво свидетельствуют исполненные драматизма судьбы тех немногих русских «ученых монахов», которые по своему призванию действительно были учеными или мыслителями, а не администраторами или мистиками. Автор первого китайско-русского словаря и капитальных трудов по истории и экономике Китая архимандрит Иакинф (Бичурин) был лишен сана, сидел в монастырской тюрьме. В 1831 году он подал в Синод прошение о снятии тяготившего его монашества, но император Николай I ответил отказом. В этом отношении больше повезло архимандриту Феодору (Бухареву) – оригинальному социальному мыслителю, который уходил из монашества в более либеральные годы царствования Александра II. Свое решение Бухарев мотивировал нравственной невозможностью оставаться монахом, потому что внутренне он всем сердцем протестовал против тех, к «послушанию» кому его обязывали иноческие обеты... Весьма символичен и тот факт, что первый по-настоящему ученый монах в России – Максим Грек – из 39 лет, прожитых в нашей стране, 30 провел в заточении.

Пожалуй, в вопросе об «ученом монашестве» ближе к истине, чем Киприан (Керн), оказался протоиерей Георгий Флоровский, который в книге «Пути русского богословия» рассматривал этот феномен как одну из уродливых псевдоморфоз церковной жизни Нового времени, связанных с процессами вестернизации русского православия. Согласно Флоровскому, русское «ученое монашество» – это «очень неудачное повторение западного примера в несоответственных условиях... Это было не только обмирщение, но бюрократизация монашества... Монашество для «ученых» перестает быть путем послушания и подвига, становится для них путем ко власти и чести».