Зураб Церетели переживает за сохранение академической школы

По словам Церетели, художник должен каждый день рисовать, чтобы не потерять ощущение цвета и света. Фото автора

Разговор с Зурабом Константиновичем Церетели простым не бывает. И дело не только в том, что к любимым мыслям он возвращается не раз. Даже заседание президиума Академии художеств он с удовольствием превращает в застолье, что уж говорить о визите журналиста? Разговор за столом неспешно перетекает в прогулку по залам его галереи. Естественно, время от времени, и нередко, звонит телефон, который он берет сам, а если перебирается в мастерскую и в руке – кисть, сверкающую золотом трубку приносит кто-то из помощников. За мольберт он встает с видимым удовольствием, присутствие постороннего нисколько его не смущает, он, кажется, вовсе забывает, что шел какой-то разговор, паузы Церетели не напрягают: он может говорить, а может не говорить. Спрашивайте – отвечаем. В январе ему исполнился 81 год, в феврале прошлого, к 80-летию, его наградили орденом «За заслуги перед Отечеством» IV степени.

Мне кажется, Церетели к наградам все-таки неравнодушен, хотя говорит об этом с видимой отстраненностью: «Получил четвертую, и теперь полный кавалер».

Еще одним «подарком» к юбилею стало решение о передаче собственности Российской академии художеств (РАХ) Минкульту. Это не было какою-то специальной акцией против Церетели, нет, просто реформа Академии наук неминуемо добралась и до Академии художеств. Реформа РАХ еще не закончилась (обещают окончательно разобраться к середине года), пока что в пользу Министерства культуры выведены образовательные учреждения – столичный Суриковский институт, Московский академический художественный лицей, Санкт-Петербургский институт им. Репина и Петербургский же лицей им. Иогансона. За академией остаются, в частности, учрежденные ею НИИ, музей и библиотека. С возможностью послевузовского образования в РАХ есть вопросы – их вроде бы еще будут обсуждать с правительством. Зураба Константиновича больше всего волнует сегодня школа, он показывает письма – к Путину, к Медведеву, к Ольге Голодец, под каждым – несколько страниц с подписями академиков, народных художников СССР и России, все просят, главное, сохранить академическую школу. «Опасность есть, что школа потеряется, – говорит он и тут становится страстным, кажется, будто вышел на трибуну и обращается не ко мне, я с ним согласен, а к тем, кто не понимает этой важности. – Сейчас весь мир завидует России, что у нас есть уникальнейшая школа, специальные институты, которые воспитывают художников. Есть вещи, которые каждый художник должен знать… Академическая школа: увеличение, резиновая форма, восковая форма… Это – целая наука. Если ты не будешь это показывать, не будешь этому учиться, всё – школа умрет… Что такое колорит… Художник это обязательно должен знать». Задумывается. Потом продолжает: «Я не против вмешательства государства, наоборот, мудрое государство эту школу сохранило, спасибо ему за это, но теперь главное – всё это не разбазарить. Разбазарить можно в одну минуту, а заново построить школу – это столетия нужны, даже не сто лет, а больше. В академии художник мыслит академически, а не на покупателя… Вот в этом я вижу опасность – в том, что художники будут думать не об искусстве, а только о покупателе. Тогда будет одно только салонное искусство, а академического не останется».   

Кто-то звонит ему. Зураб Константинович отвлекается, за первым разговором следует второй, тут кто-то к нему подходит, разговор переходит на грузинский, Церетели распаляется, успокаивается так же мгновенно и начинает разговор с самого начала. Доходит до того момента, на котором мы прервались: «Какие-то функции у академии остаются, конечно, мы ведь отделения по всей стране открыли, но главное – это образование. Много чего остается, но учебная школа может потеряться. Не будет школы – ничего не будет». От разговора о профессии, о том, что в России сегодня нет, например, литейщиков и поэтому очень важно сохранить не только высшее образование, но и среднее специальное, то есть художественные техникумы, беседа естественно выруливает к его Колумбу, 126-метровому монументу, который вырос прямо в океане, окончательный монтаж которого он лично контролировал год назад, две недели – каждый день. «Монтируют рабочие. А вы что делаете? Ходите и подгоняете их? Или просто ругаетесь?» – «Я не ругаюсь, – кажется, будто даже немного обижен Церетели. – Там две тысячи деталей было, откуда рабочие знают, где рука там или спина?! Я собираю, а они уже сваривают…» И снова разговор выруливает на школу: «Народ уже не знает, что такое исполнительский момент, что значит художественную идею реализовать, довести до конца… Надо воспитывать художников и исполнителей тоже надо не просто учить – воспитывать надо. Раньше был техникум, после техникума рабочие шли на комбинат Вучетича… Я в академии каждую неделю провожу мастер-классы, показываю детям, как создавались скульптуры, это все важно знать… Я борюсь только за то, чтобы школу не потерять, а больше нам ничего не нужно».

Школу, конечно, лучше бы сохранить в нынешнем виде, но опасности, что учебные программы могут изменить в Суриковском институте в Москве или в петербургском Репинском, пока нет. Церетели напоминает о том, какое значение имело изобразительное искусство в прежние годы: «В мирной жизни об изобразительном искусстве забывают часто. Забывают, что Гитлер художников хотел расстрелять, которые карикатуры на него рисовали, называл их личными врагами!.. Искусство сыграло огромную роль в годы войны, это надо ценить!..» Настроение у него, кажется, портится от невеселых мыслей, но вдруг он оживляется: «Хочу рисовать» – встает и направляется в сторону лифта. По дороге рассказывает, что в день может написать две-три маленькие картины или большую одну. Я спрашиваю: «В зависимости от настроения?» – «В зависимости от сюжета. Настроение у художника всегда должно быть хорошее». На этот счет у Церетели целая философия: «Чтобы картины были грустными, надо быть грустным, а я не грустный. Плохие люди могут испортить настроение, поэтому с плохими людьми стараюсь не общаться».

Я встаю у него за спиной и тут чувствую некоторую неловкость. Но художнику никто и ничто не мешает: «Как пианистка каждый день тренируется, так и художник должен каждый день работать, рисовать, чтобы не потерять ощущение цвета, света. Это как экзамен для глаз, для руки».

Вокруг, на каждом конце стола – натюрморты, сложенные уже для мастер-классов, которые Церетели проводит здесь для детей. И рисунки – у каждого свой цвет, и даже предметы, кажется, не одни и те же. «Дети растут, – говорит Церетели, – по-разному развиваются, им не нужно мешать. У меня к ним отцовское отношение. Пусть все будут разные. Вот при социализме все одинаково жили, одевались, мыслили – не положено было по-другому. А сейчас у всех всё по-разному».

Перед ним в бутылке стоит цветок, вернее, несколько цветов. На палитре – щедро, кажется, целыми тюбиками, выдавлены краски. Палитра – размером, по-моему, метр на метр, сама – произведение церетелиевского искусства. Музыка звучит – грузинские народные песни. Они ему помогают, от этих песен у него улучшается настроение. Эти же цветы он уже рисовал – вот одна картина, уже законченная, рядом – еще одна. Но тогда было, видно, другое настроение, и цветы все – другого, не сегодняшнего цвета.

«Цветы всегда разные. Как женщина», – говорит Церетели так же серьезно, как еще недавно говорил об академической школе, которую надо во что бы то ни стало сохранить. И долго еще рассказывает о том, как по-разному могут сочетаться цвета, желтый и синий.