Мария Ремизова ОДИН из показателей писательского мастерства - точность слова, когда двумя-тремя штрихами набрасывается моментальный образ, емкий до зримости, до физического ощущения. У настоящего прозаика текст всегда плотный, упругий, без провисающих впустую безжизненных объемов, служащих лишь для формальной связи одного эпизода с другим. Энергетическая насыщенность прозы Людмилы Петрушевской, как правило, очень высока - она прекрасно отдает себе отчет, что работает в поле высокого напряжения (что и есть искусство), и потому стремится к определенному лаконизму, как бы нагнетая разряд между предельно сближенными словесными конструкциями.
Что не отрицает отдельных ретардаций на заранее избранных ситуациях с подробным, "медленным" вглядыванием и вслушиванием. Такая смена "темпов" придает ее прозе характерный ритм, быть может, даже и уникальный.
Что для писателя первично - зрение или слух - вопрос до некоторой степени праздный: для кого как. Для Петрушевской слух представляется первичным: при всей не подвергаемой ни малейшему сомнению индивидуальности стиля она конструирует текст из многих явно не ей принадлежащих языковых единиц, оставляя за собой лишь право на отбор и компоновку. Это создает эффект особенной авторской "объективности".
Текст Петрушевской во многом построен на цитате, но цитате не литературной или контекстуальной, а "прямой", позаимствованной у анонимного речевого носителя, имя которому толпа. В каком-то смысле Петрушевской как автора не существует (точнее, она существует лишь на правах выборщика, контролера и сортировщика), она выступает рупором не имеющей голоса человеческой массы, бескорыстно взяв на себя обязанность доводить чувствования этой массы до художественной формы. Петрушевская позволяет наконец заговорить "безъязыкой улице", которая до того "корчилась", не умея высказать себя, - а в обмен безъязыкая дает прозе Петрушевской неоспоримую аутентичность.
С этой точки зрения Петрушевскую можно назвать подлинно "народным" писателем с той единственной оговоркой, что она, конечно, выражает не всю "народность", а лишь ограниченную ее часть - принадлежащую менталитету человека, во-первых, сугубо городского, а во-вторых - обязательно ущемленного, с вытекающим из этой ущемленности личным счетом к жизни. В-третьих, человека весьма специфического, то есть не человека - женщины.
Разумеется, Петрушевская пользуется не только готовыми словесными формулами, она пользуется еще готовыми мировоззренческими шаблонами, раз за разом воспроизводя ситуации, болезненно важные для ее "клиентуры". Сами эти ситуации до некоторой степени штамп, поскольку с завидной регулярностью в бесконечных вариациях воспроизводятся в женских разговорах - в больнице, в гостях, на даче, на детской площадке, на рабочем месте, на лавочке во дворе.
Приняв на себя обязанности "доктора по женским болезням", Петрушевская обречена на своеобразную узость, и не только "тематическую" - в ее прозе нет и не будет места рациональному, рефлексивному, отвлеченному. Зато все, относящееся к сфере ощущений, психологии, намеков и полутонов, находит здесь самое богатое применение. Петрушевская выявляет поистине хтоническую первичную женскую природу, основанную на смутном, вязком, недопроявленном, но очень мощном эмоциональном ядре. Часто эти свойства вообще выталкивают ее из области реалистической прозы в мифологическую или даже фольклорную. Последнее далеко не всегда выходит удачным - и можно даже понять почему. Никакой промежуточный продукт не бывает совершенным. Записанный фольклор остается фольклором, переосмысленный и переработанный становится настоящей прозой, а слегка олитературенный превращается в суррогат, потерявший черты первородства, но не приобретший черт благородного вырождения.
Иррациональная женская природа толкает Петрушевскую раз за разом прокатывать однотипные ситуации семейных отношений: жена - муж, мать - дети. Или столь же однотипные внесемейные, но строящиеся по тому же "горизонтальному" принципу. Таким образом Петрушевская выявляет нечто вроде национального женского архетипа - погруженного в бытовые (неразрешимые) проблемы, выносливого, но отчаявшегося существа, глубоко одинокого, несмотря на свои многочисленные родовые связи.
Степень безнадежности этого бытия неизмерима - оно обречено на вечное прозябание, в конце которого только мрак, поскольку свет (очевидно) требует для своего проявления вертикали. Поэтому эволюция такого бытия есть неуклонное разрушение (всего и вся), а логическим (и подразумеваемым) итогом может быть только смерть. И поэтому даже юность, даже детство окрашиваются у Петрушевской в мрачные тона - при заведомо известном результате на финише радужные краски при старте неуместны. Не рождение, не молодость и любовь, старость и болезнь - апофеоз "горизонтального" бытия.
В этом мире не бывает прямолинейных решений и четко разграниченных формулировок. Границы определений всегда размыты - это диалектика от противного, не знающая оппозиции "да-нет", но лишь позицию "и то и другое". Потому в текстах Петрушевской бессмысленно искать правых или виноватых - их там нет, поскольку все и правы, и виноваты одновременно. Даже заведомо отрицательный сквозной персонаж ее прозы с размытыми чертами лица - мужчина - и тот пользуется презумпцией невиновности: таково положение вещей. От персонажа в прозе Петрушевской вообще мало что зависит, а точнее, что и ничего - зависит от обстоятельств, а обстоятельства, разнясь в частностях, по существу всегда одинаковы, то есть враждебны.
Проза Петрушевской безрелигиозна - но не атеистически, а первобытно, матриархально, когда Бога (и даже богов) еще нет, но есть какие-то смутные духи, которым, кстати, приносятся жертвы. И регулярно - причем не осознанно, не добровольно, а вынужденно, почти из-под палки, волею все тех же обстоятельств.
Этому миру можно было бы поставить диагноз безнадежной патологии - если бы в нем не существовала вертикаль личного художественного мастерства автора. По существу это то единственное начало, которое придает осмысленность плоскому и вязкому "пространству" безъязыкой банальности, с которой работает Петрушевская. Время в любом тексте Петрушевской, конечно же, ночь - но все же не та первичная "Праматерь ночь", а ночь постановочная, тщательно срежиссированная. Это только первое впечатление, что хор поет сам по себе - на самом деле он поет благодаря лишь одному человеку, имитирующему все эти безвестные голоса. Петрушевская виртуозно балансирует на грани наивного и культурного текстов, оставаясь, вероятно, единственным автором, которому удается удержать на этой грани полноценное равновесие.
Поводом к этим заметкам послужили публикации рассказов Людмилы Петрушевской в третьих номерах журналов "Знамя" и "Октябрь".
