Никита Гриншпун: "С Сахалина невозможно вернуться с триумфом"

Режиссер говорит, что на эксперименты времени на Сахалине у него почти не остается.
Фото Анны Чуприян

Никита Гриншпун, 34-летний режиссер, стал известен московской публике после спектакля «Шведская спичка», вышедшего в Театре Наций, получившего несколько наград и даже выдвинутого на «Золотую маску». Все прочили театральному коллективу, прозванному «кудряшами» (по имени руководителя мастерской в ГИТИСе Олега Кудряшова), большое совместное будущее. Но в прошлом году Никита Гриншпун принял предложение возглавить Сахалинский театральный центр имени А.П.Чехова, там и работает. О том, что стало со знаменитыми «кудряшами» и как живется на Сахалине, Гриншпун рассказал корреспонденту «НГ» Анне Чуприян.

– Никита, почему вы согласились уехать в такую даль? Подкупила высота предлагаемой должности?

– В Южно-Сахалинске я могу научиться руководить театром и ставлю все, что хочу. Кроме того, я ведь сравнительно недавно окончил институт, и в Москве мне никто пока не предлагает стать художественным руководителем.

– Ребята с вашего курса, известные в народе как «кудряши», до сих пор надеются на вас как на своего лидера. Почему вы не продолжили работу с ними?

– Это очень болезненная тема. Сегодня у каждого из нас куча обязательств, связанных со съемками, проектами, театрами, семьями. Как единица кудряшовский курс разобран по прутикам. Теоретически мы все очень хотим работать друг с другом, а практически это почти невозможно. Мы пробовали, но из-за всеобщей занятости не получается. У нас есть хорошие воспоминания – «Шведская спичка», которая еще живет, но и этот спектакль уже не тот, что был раньше: между первым и сегодняшним вариантом – пропасть. Единственный поддерживает миф о нерушимости нашей команды. Я думаю, что та компания, которая сложилась у нас на курсе, – это удача даже для Олега Львовича Кудряшова при всей любви и уважении к нему и к ребятам. Чтобы сошлись Ноздрина, Пересильд, Ткачук, Шаляпин, Акимкин, Тульчинский...

– Как изменилось ваше ощущение театра, когда вы стали худруком?

– Почти не изменилось. Я же вырос в театральной семье. Мой отец всю жизнь руководил театрами. А то, что он не ставил в Москве, так мне на это плевать. И ему было плевать. Какая разница, где? Хочется, конечно, славы, театральный человек не может не быть амбициозным. Но если выбирать между славой и работой, я выберу работу.

– Говорят, ставя один из спектаклей в Южно-Сахалинске, вы пользовались театральными записями отца┘

– Это байки! Украсть вообще нельзя. В любом случае я не могу игнорировать тот опыт, который оставил отец. Я уверен, что театр, который он возглавлял в Хабаровске с 81-го по 88-й год, был лучшим музыкальным театром в стране. Работы, которые были там сделаны – «Жирафле-Жирафля», «Герцогиня Героль-штейнская», «Камелот», «Свадьба в Малиновке», – по-настоящему великолепны. Я по сей день встречаю людей в Москве и в Петербурге, которые рассказывают мне об этих спектаклях! Мне тогда было 12–13 лет, и, знаете, что такое для театрального ребенка расплакаться во время спектакля? Это невозможно. Если ты знаешь, что эту героиню играет тетя Маша, а этого героя – дядя Саша, вы с ними встретитесь сейчас за кулисами, и они будут смывать грим┘ Тем не менее я рыдал. Когда об этом думаю, то всегда мечтаю – мне бы хоть один похожий спектакль поставить! Я, безусловно, впитывал папин опыт, но с таким же успехом пользуюсь и тем, чему меня учили в институте.

– Ваш отец руководил театром именно на Дальнем Востоке. Теперь в качестве худрука там оказываетесь вы. Что это? Желание продолжить историю?

– Историю не продолжишь, завершать нечего! Спектакль живет, пока он на сцене. Занавес закрылся – все, больше это никогда не повторится. Предложили бы мне на тот момент возглавить Норильский театр, я бы уехал в Норильск.

– Ваш контракт в Южно-Сахалинске довольно короткий – всего два года. Достаточно времени, чтобы развернуться?

– Да, работать мне осталось полтора года. Небольшое время, но мы взяли сумасшедший темп. За четыре месяца моего пребывания там премьерой открылся новый сезон, а также заработала Малая сцена, на которой состоялись еще две премьеры. Прошла Лаборатория с участием четырех талантливых режиссеров из Москвы и Питера. Неделю театр стоял на ушах. Из эскизов, сделанных во время Лаборатории, получилось два полноценных спектакля. Я выпустил новогоднюю сказку, пьесу Островского «На бойком месте». Кстати, сахалинский театр – действительно бойкое место, все, что происходит в театральной жизни города, – происходит именно там. В октябре открывается 80-й юбилейный театральный сезон в Чехов-центре. К этой дате, разумеется, нужна премьера. Кроме того, очень хочу поставить большой музыкальный спектакль и довести до ума Островского, чтобы его посмотрел экспертный совет «Золотой маски».

– Почему вы выбрали Шукшина для премьерного спектакля?

– Шукшин – идеальный материал для этой труппы. Он писал понятные вещи для провинциальных людей. Артисты в Южно-Сахалинске очень тонко почувствовали его и были искренни, подлинны, честны на сцене.

– Что такое театральная провинция?

– С точки зрения москвича, любой театр в 100 километрах от МКАД – провинциальный. Но поверьте, я много поездил, посмотрел и массу столичных театров мог бы назвать провинциальными: они стоят, как гробы. Сахалинский Чехов-центр, о котором так никто и не узнает, четыре месяца существовал намного интереснее их. Столько театральных событий и премьер, интересных режиссеров и ломовой работы по 16 часов в день – такой жизни нет и у подавляющего большинства театров Москвы... Олег Кудряшов мне когда-то посоветовал: «Поставь Островского под джазок!» Я поставил. На Сахалине за это ругают, а мне хочется сдуть пыль с каких-то закостеневших пьес, разрушить привычное, традиционное представление. Во время Лаборатории жаловались, что, мол, приехали москвичи и стали учить нас материться.

– А вы учите их материться?

– Не учу, но позволяю кое-где. На Малой сцене в пьесах иногда звучит сленг и нецензурная лексика. На Большой сцене – нет.

– Единомышленники по части реформаторства у вас есть?

– Конечно, есть, и это не единственная отрада. Труппа Чехов-центра великолепна. 25 человек, перед которыми я снимаю шляпу. Когда нахожусь в отъезде, пишут, звонят, скучают. Но не по мне, а по работе.

– Не настораживает, что критика вас так сильно хвалит?

– Тут надо трезво понимать: был удачный спектакль «Шведская спичка». Все похвальбы происходят по инерции от того взрыва. Видимо, хороший был взрыв! Да и меня самого, когда пересматриваю «Спичку», порой охватывает страх: мне кажется, я уже никогда не придумаю похожего. Режиссерская паранойя.

– Никита, почему вы не поставили «Ромео и Джульетту» в Театре Наций?

– (Минутное молчание.) Действительно, почему я не поставил «Ромео и Джульетту»? Из Театра Наций я ушел сгоряча. Это не их вина, а моя проблема. У меня был детский, инфантильный взгляд на вещи и очень вздорный характер. Сейчас становлюсь спокойнее. В какой-то момент на Сахалине была похожая ситуация: я плюнул на все – надоело! Надоело преодолевать косность, бороться. Сорвал с двери табличку, что я худрук. Но потом остановился: уйти просто, а вот дотянуть до конца – сложнее. Сейчас я понимаю, что надо не психовать, а из нормального театра надо делать хороший.

– Вы уехали на Сахалин, чтобы еще более триумфально вернуться в Москву?

– Оттуда невозможно вернуться триумфально. Неужели вы всерьез думаете, что кто-нибудь следит за тем, что происходит на Сахалине? Но я буду только счастлив, если по окончании сахалинского контракта мне выпадет возможность сделать что-то интересное в Москве.