Практик смешного жанра

Федор Добронравов. Без азарта, но с удовольствием.
Фото PhotoXРress.ru

Федор ДОБРОНРАВОВ может быть назван одним из лучших комедийных актеров нашего времени, его даже называют мастером смеха. Это видно и по его телевизионным работам – в комедийном шоу «Шесть кадров», и по ролям в Театре сатиры. Он произносит реплику – и публика уже «его». Недавно он сыграл главную роль в спектакле «PERDU МОНОКЛЬ», в котором Александр Ширвиндт соединил два водевиля, Ленского и Лабиша. О смешном – разговор актера с корреспондентом «НГ» Григорием ЗАСЛАВСКИМ.

– Вообще было бы интересно поговорить о природе смешного. То, что смешно нам, зрителям, вам самому смешно или нет?

– Конечно, смешно... Но вообще я не теоретик... Смешно, но я не должен смеяться.

– Значит, надо пересмеять это смешное на репетиции?

– На репетиции – да, бывает... Бывают, конечно, расколы, такие неожиданности, когда просто не выдерживаешь и начинаешь колоться. Редко, но бывает. А бывает, когда я понимаю, как хорошо получилось что-то, даже не в смешных местах. И я смеюсь. Других артистов смотрю и понимаю, как филигранно он это сделал, я начинаю смеяться. Так мой организм реагирует на очень точный виртуозный виток роли.

– Но вы сами понимаете, что смешно, а что – не вызовет смеха?

– В общем – да. Но, например, если в «Слишком женатом таксисте» пережидать все аплодисменты, спектакль шел бы часа четыре. Смеются и хлопают через каждое слово. Поэтому Александр Анатольевич говорит – не дожидайтесь, наступайте, правила игры вы устанавливаете, а не зритель. Хлопок – и дальше, чтобы сюжет не прерывался.

– Вы пришли в Сатиру и сразу здесь одним из первых актеров...

– Я и в «Сатириконе» не был последним, очень много там работал. Я считаю, у меня были там великолепные роли. В «Великолепном рогоносце» с Петром Наумовичем Фоменко. Это – из тех ролей, которые на века, для меня по крайней мере. Большая роль, трехчасовая. Она молчаливая, да, но это еще сложнее. Там были «Трехгрошовая опера», «Мнимый больной», «Голый король», «Хозяйка гостиницы», можно перечислять и перечислять. Десятки спектаклей. Не могу сказать, что я сидел и чего-то ждал, нет, я работал. Вообще я никогда ничего не жду. Я паузы не делаю, если они появляются, меня начинает лихорадить.

– А что легче – молчать или говорить на сцене?

– Я люблю молчать. Вообще пауза – это такая двоякая штука. Если она глубокая и красивая пауза, то каждый зритель может понять ее по-своему, а слово произнесенное уже содержит что-то определенное. Я люблю молчать, но в театре же мы не играем пантомимы, значит, надо что-то произносить, произносить так, чтобы услышали, негромко, но внятно.

– Когда-то в Сатиру шли на актеров, занятых в «Кабачке «13 стульев». Вам не обидно, если кто-то приходит на вас, зная только по «Шести кадрам»?

– Если только по «Шести кадрам», то, конечно, обидно.

– Почему?

– Я с уважением отношусь к этой работе, но если только по «Шести кадрам», то как бы рамки мои сужаются, а я уже довольно много сыграл ролей, которые сродни «Шести кадрам» и в кино, и в телевизоре, поэтому я буду стараться, чтобы не только по «Кадрам» меня воспринимали. Как актера разножанрового. Да, сейчас меня приглашают в основном на комедийные роли, но желание огромное у меня сыграть драматическую роль.

– Зачем? Вы ведь как мало кто чувствуете природу смешного...

– Просто я люблю, когда люди смеются. Но так же я говорю, что хочу сыграть хорошую трагическую роль. У меня были такие небольшие попытки в кино, в «Изображая жертву», в «Соло на минном поле». Я прошу, и если есть предложения, стараюсь соглашаться на серьезные роли. Чтобы немножко сломать стереотип мышления режиссеров, продюсеров. А то так сядешь на одного конька и выхолащиваешься.

– В каком смысле?

– Если природу юмора я, наверное, интуитивно понимаю, то над драматической ролью хотелось бы поработать с режиссером. Мне это интересно...

– Боитесь штампов? Но ведь и штампы – если свои – это неплохо...

– Но штамп как-то звучит очень обидно. Наработанные вещи! Петр Наумович Фоменко когда-то на репетиции «Великолепного рогоносца» сказал, что штампов актерских не бывает. Если штамп ты делаешь нагло, он становится характером твоего героя, если робко – он штамп. Я даже в себе не обижаюсь, когда я узнаю в своих жестах и Леонова, и Евстигнеева, и Папанова, и Миронова. Мне этого не говорят, но я сам знаю, что люблю их так сильно, так много видел их ролей, что вдруг в какие-то секунды прорываются их находки. Я горжусь этим. Они-то это делали виртуозно.

– От чего вы получаете самое большое удовольствие в профессии?

– Отзыв зрительного зала. Он бывает разный, бывает тишина такая, когда замирает всё, люди с астмой боятся кашлянуть – болезнь проходит... Бывает смех. Любая хорошая реакция зрителя, неважно какая – тишина или смех, – это восстанавливает, дает силы.

– Были ли за двадцать лет такие реакции публики, которые запомнились?

– В том же «Великолепном рогоносце»: были спектакли, когда люди в конце просто вставали и уходили. Не аплодировали. Такое было потрясение. В 90-е годы, когда на прилавках не было ничего, после спектакля люди подходили – Бог с ним, что ничего нет, вот отдохнул классно, музыку послушал, посмеялся... Жутко приятно.

– Странно, что в России никто не пишет комедии положений...

– Может, пишут, а мы не знаем?

– Если писали бы – знали бы. Вам приносят драматурги свои пьесы?

– Приносят. Но чтобы получилось что-то, нужно, чтобы согласились много-много людей, – это сложная структура, в которой я тоже ничего не понимаю. Нужно 2 миллиона, думаю больше, если костюмированная пьеса. А если нет, начинается минимализм – поставим стул, стол... А в пьесе – бал XVIII века. Я видел спектакль какого-то провинциального театра «Дон Жуан», где выходили все в целлофановых костюмах. Артисты потеют – тело не дышит. После спектакля спросил, почему такое решение – красиво, как в стеклянных колбах, но жутко тяжело. «А мы на склад пришли, говорят – есть целлофан, больше ничего нет...»

– А вы стали бы играть?

– Если такая ситуация, стал бы. Я прошел небольшой, но все-таки путь. Работали в Воронеже в Молодежном театре. Нам никто не давал денег, разрешили в детском парке в небольшом сарайчике играть, мы и все обустраивали, и играли...

– С годами вы не начали ставить условия?

– Нет. Мне иногда обидно, когда унижают, говоришь, например, о гонораре, а тебе говорят, что ты столько не стоишь. Потом перезванивают, говорят, что согласны на твою цифру... А я уже не соглашаюсь. Я знаю: эти люди не любят актеров.

– Но это же игра, рынок... А поторговаться?

– Я и на базаре не торгуюсь, я прихожу и спрашиваю, если годится, покупаю. Есть люди азартные, а я не умею торговаться, это не моя природа.

– А что вызывает ваш азарт?

– Не знаю, только, может быть, на сцене – когда есть ощущение, что я как-то руковожу зрительным залом. Только это. А в жизни – когда анекдоты рассказываешь, песни поешь, входишь в азарт... Я в детстве проиграл 100 рублей в карты, пацаном еще в Таганроге. У нас было условие – если не можешь отдать сумму сразу, ты должен выпить десять литров воды залпом либо съесть шариковую ручку за 35 копеек. Я выпил десять литров воды залпом. Меня рвало, я опять пил... С тех пор я не играю. Отыгрался. Иногда только в «дурака» на даче.