Любвеобильный критик

Поэзия решает задачи, но общая картина создает ощущение пробуксовывания.
ЮВасилий Чекрыгин. Эскиз композиции "Долой безграмотность", 1920

Она предоставила право судьбе решать извечный вопрос между лирикой и физикой, и ее творческая судьба сложилась вполне успешно. Людмила Вязмитинова сегодня не только признанный в литературном мире аналитик современной поэзии, но и профессиональный редактор философской литературы. Кроме этого, она несколько лет вела свою рубрику на Радио России в литературной программе Дмитрия Воденникова «Своя колокольня». В 2001 году стала лауреатом II Филаретовского конкурса религиозной поэзии. О соотношении критики и поэзии и о переменах на жизненном и литературном пути с Людмилой ВЯЗМИТИНОВОЙ беседовал Борис КУТЕНКОВ.

– Людмила Геннадьевна, что стало стимулом к перемене деятельности? И влияет ли, по вашим наблюдениям, техническое образование на ваши критические принципы?

– В этом аспекте моя судьба не слишком отличается от судеб очень многих: время было такое, среда, сама атмосфера в обществе. Явные гуманитарии от природы вроде меня, окончив технический вуз (а многие, поступив, уходили до диплома), работать по специальности не то что не хотели, а в принципе не могли, да ведь во многих случаях это и не требовалось: отсиживали рабочие часы и продолжали искать себя. Или выбрасывали технический диплом и шли в рабочие котельных, дворники, сторожа и так далее. Было даже такое выражение, ставшее крылатым благодаря песне Бориса Гребенщикова: «поколение дворников и сторожей». Я по распределению попала в академический институт с богатейшей библиотекой и интеллигентной публикой, где занималась в основном расширением гуманитарного кругозора и осознанием того, что по специальности мне не работать ни при каком раскладе. Трудно сказать, как сложилась бы жизнь, если бы не приближение перестройки: в ходе вызванных этим приближением процессов я оказалась в литстудии «Кипарисовый ларец», возглавляемой Ольгой Татариновой, которая стала моим первым учителем в литературе. Вечная ей память. Потом – литгруппа «Сретенский бульвар» и вместе с ней плавное перетекание в «Гуманитарный фонд», а далее – окончательный разрыв со всем, что не относится к литературе, и поступление в Литинститут. Что касается влияния технического образования, то оно, как и все в этой жизни, двояко: в чем-то помогало, давая неожиданный ракурс зрения, в чем-то мешало. Чего больше, плюсов или минусов, сказать не могу, но, если бы мне на выбор предоставили варианты судьбы, я, безусловно, выбрала бы тот, в котором занималась бы только филологией и тем, что с ней сопрягается.

– А вообще, такие физико-лирические трансформации – это правило или скорее исключение? Видите ли вы негативную сторону подобных явлений?

– Мне трудно судить вообще, хотя во времена моей юности, когда ореолом романтики овевалась физика, а гуманитарные науки были искажены идеологическим давлением, бывало всякое. Лично я начала писать стихи в восемь лет и во всем, что касалось литературы, постоянно обнаруживала недюжинные способности. Бог знает почему, но я любила физику, также выделяя ее из прочих наук, хотя с математикой, не говоря уже о технике, были проблемы. Мы не знаем планов Господа, считается, хотя это бывает очень трудно принять, что из всех возможных для данного человека вариантов жизненных ситуаций Он помещает его в лучший. Для чего-то, надо понимать, было должно быть тому, что было. То есть, видимо, можно говорить о трансформациях исходя из этих соображений. Как бы то ни было, в конечном итоге встает вопрос о достижении уровня профессионализма, после этого все, чем человек располагает, идет на пользу дела.

– Чем для вас оказался Литинститут? Насколько учеба там помогла становлению как литератора?

– Я поступила в Литинститут как поэт, в семинар Игоря Волгина. В принципе писать и публиковать стихи можно было бы и без этого поступления. Многие, особенно уже имеющие высшее образование, добирали необходимые знания самообразованием и весьма в этом преуспевали. Но у меня было четкое ощущение, что мне необходимо получить профессионально структурированное базовое гуманитарное образование. И тут опять сказала свое слово судьба: мое вступительное сочинение проверяла Светлана Владимировна Молчанова, которая не поленилась найти меня в начале учебного года и пригласить в семинар художественной критики Владимира Ивановича Гусева – для окормления обнаружившегося в моем тексте таланта литературного критика. Там выяснилось, почему меня тянуло учиться, и учиться на совесть: Владимир Иванович на каждом семинаре доносил до нас, что поэту и прозаику может проститься некоторое незнание, критик же обязан знать все. А я, как обнаружилось, согласно своему таланту – критик. Первый год учебы я посещала два семинара, а со следующего была официально переведена в семинар художественной критики. И от семестра к семестру честно вникала во все предметы, выстраивая собственную систему представлений – без этого действительно невозможно написание толковой статьи.

– Вы окончили семинар Владимира Гусева – критика «патриотического» направления, – но много публиковались в «НЛО» и других изданиях, условно говоря, прозападного филологического дискурса, писали об авангардных современных авторах. Как на вас влияли разнонаправленные тенденции?

– Литература – одна. Пусть сложным образом устроенная, вмещающая в себя самые разные составляющие, но одна. О 90-х годах прошлого столетия теперь пишут всякое, но это было время информационного бума, внутри которого шли процессы объединения русской культуры, в том числе литературы, в одно целое. Естественно, появились авторы поколения 90-х, которые, формируясь в этой атмосфере, были вынуждены вместить в себя и переработать обрушившееся на них из потоков «возвращенного», «задержанного», вышедшего из «подполья», пересмотренного «разрешенного» и так далее. И они это совершили, оставшись каждый самим собой, точнее, сделав себя собой. Мне выпало видеть это, это было очень интересно, и я начала об этом писать. Без поиска новых путей невозможно развитие. Тогда это был поиск на основе синтеза. Именно тогда было хорошо видно, как взаимодействуют, казалось бы, несовместимые вещи. Как авангард вторгается в ткань традиционного текста и, вживаясь, модифицирует его, как успокаивается, модифицируясь, буйно авангардный текст под воздействием традиционности и так далее, об этом много можно говорить, и я об этом писала. Поиск может вестись и на основе отрицания, и на основе возвращения чего-то. Главное – чтобы текст был живой, а это чувствуется, хотя объяснять почему – занятие часто очень трудное. Настоящая литература, в том числе и критика, базируется на живой онтологии, а не на некой правильности – чего бы то ни было.

– Как начиналась ваша критическая карьера? Сложно было вступать со студенческой скамьи в литературный мир?

– В этом вопросе я также разделила судьбу многих: на студенческую скамью Литинститута я попала из литературного мира, точнее, уже пребывая в нем. Другое дело, что свою первую критическую статью я написала на этой скамье. Она посвящена тем самым авторам 90-х и опубликована в журнале «Знамя». Спасибо Карену Ашотовичу Степаняну, принявшему ее – и меня – в работу.

– Ваша последняя книга стихотворений вышла в 1997 году, с тех пор вы редко заявляете о себе как поэт. Нет ли ощущения, что критическими успехами перебиваются поэтические достижения?

– Для меня важно жить в литературе. Разумеется, чтобы написать хорошую статью, нужно уметь вжиться в чужое творчество, и собственное реализуется уже на других путях. Наверное, здесь можно говорить о разнице, сходной с разницей между интровертом и экстравертом. Стихи направляют работу сознания, стягивая внешнее пространство во внутреннее, «иное», «другое», «не-я» превращают в «я», а критика отправляет «я» во внешнее пространство, на соприкосновение со всем этим. В любом случае, речь идет о «я» автора, поэтому ждать от критика, как это бывает, некой высшей, не зависящей от его «я» объективности, бессмысленно. Он может только в той или иной степени заглянуть за пределы своего «я». Другой вопрос, насколько интересно для других его «я», его позиция, онтологическое ощущение и понимание происходящего. Лично мне интереснее, точнее, познавательнее заниматься критикой, хотя, конечно, совсем стихи не отпускают. Вернее, они даже помогают – я убедилась, что по-настоящему критикой художественной литературы может заниматься только тот, кто сам ее – пусть не гениально, но качественно – пишет.

– Поделюсь, по Достоевскому, «неправильным впечатлением сердца»: складывается впечатление о вас как об очень доброжелательном критике, близком к воплощению того идеала, о поиске которого говорил поэт и критик Данила Давыдов: «Имея общие корни, нынешние поэты очень далеки друг от друга и в эстетических, и в мировоззренческих установках. Требуется определенная широта восприятия – и определенное великодушие, – дабы узреть – и оценить! – лучшие образцы по всему спектру. Таких лиц, увы, мало». Насколько сложно вам дается проникновение в чуждую эстетику?

– Крайне приятно узнать, что обо мне складывается такое впечатление, поскольку я действительно именно к этому и стремлюсь и мне всегда была близка позиция Данилы Давыдова, ратующего за возможно больший охват литературного пространства с исследовательским (а таковой не бывает негативным) интересом ко всему в нем находящемуся. Надеюсь, что действительно обладаю «определенной широтой восприятия» и «определенным великодушием», но говорить о «воплощении идеала» – явное преувеличение. Что касается «проникновения в чуждую эстетику», то я бы не стала употреблять тут антиномию «сложно–просто». Способность к этому проникновению есть признак профпригодности для исследователя литературы – всему остальному можно научиться. Только в опоре на него можно построить достоверную картину происходящего в ней. И общеизвестно, что истинно познать можно только то, что любишь. А разве стремление к истинной любви мыслимо без стремления к доброжелательству?

– И последний вопрос. Видите ли вы отрицательные тенденции в современной поэзии – и в текстовом, и в социокультурном аспекте?

– Полагаю, что сейчас поэзия по сравнению с прозой отодвинулась на задний план, предварительно подготовив ей площадку для действия. Это не значит, конечно, что у нас нет поэзии или она плохая. Наоборот, ее много, и она самая разная и хорошая. Но у меня она особого интереса не вызывает, поскольку я чувствую, что сейчас главное переместилось в прозу. Понятно, что поэзия решает свои задачи, появляются новые интересные авторы, но внешне общая картина вызывает ощущение пробуксовывания. Исчерпает себя нынешняя ситуация – появится нечто, что будет крайне интересно исследовать. Но предсказать, что именно, невозможно.