Выйти за флажки

Жизнь как выстрел. Кадр из фильма «Бонни и Клайд» Артура Пенна 

Почему мы вынесли сборник «Одно из трех» Михаила Свищева в итоговый номер? Потому что в своих строках, рифмах, образах поэт умеет, базируясь на зримом, детальном, вещном («Как селитрой поперчена,/ кипятилась судьба-скороварка,/ как июньского вечера/ молоко разбавляли кадаркой,/ и корзинами вешенки/ брали в дачном лесу не по чину,/ как на проводе вешался/ и с размаху ножом перочинным/ перекрещивал свастику»), образно говоря, «выйти за флажки», как в мелькающем свете киношного кадра, несколькими штрихами выделить момент судьбы человека, который каждый с небольшой погрешностью может спроецировать на себя. Вот сапер, пишущий на стене Рейхстага о том, что Бог существует, вот снайпер, стреляющий из Моздокской церкви и размышляющий: «зачем есть рай, хранимый для тебя, на тот расчет, что в нем тебя не будет?», – вот легкомысленное и радостное население метафизического «Титаника», для которого вначале играет музыка, «и только после комья на лопате», или, скажем, молодая цыганка на Казанском вокзале, гадающая «с долготерпеньем ласточки в небе над лепрозорием». Думается, тут заслуга поэта как раз в том, что он как бы становится актером, вживающимся в роли своих подопечных героев.

Михаил Свищев. Одно из трех: Стихотворения. – М.: Водолей, 2013. – 88 с.

В самом названии книги заложена мысль о вариативности, выборе, который стоял еще перед витязем на распутье, который предлагает наперсточник, который на каждом этапе встает перед человеком. Есть, скажем, вариант короткой и яркой, как выстрел, жизни, символом которой стали Бонни и Клайд, и другой – долгой и монотонной, как у хозяина и его жилички, которые не женятся и не расстаются. Книга вызывает в памяти фильм Тома Тыквера «Беги, Лола, беги», когда один и тот же сюжет разыгрывается в разной динамике, поворотах, случайностях. Впрочем, да не будем упрощать – сюжетов немало: о детстве, об отце («В бюллетене шестиполосном/ развернешь огурец и плавленый,/ весь до ниточки прополоснут/ в нелюбови, в портвейне, в славе ли»), библейский сюжет о Ковчеге, Илиада и Одиссея, античные мифы, в частности, об Орфее и Эвридике: «Где кончится смерть, начинается ласковый вереск,/ там зелено все – пастернак, кипарис и капуста./ Кто сзади идет, и идет ли – уже не проверишь,/ что этак, что так: обернешься – увидишь, что пусто». Слушаем речь погибшего угличского ратника, ведающего, «что визг стрелы со свистом ковыля на всем скаку сливаются без звука», или, например, воспоминание о друге: «где гвоздь в ступне до судороги ржав,/ и у подлеска челюсти разжав,/ ты выдираешь с легкостью импланта/ масленок, скороспелый, как ожог,/ и осень рыжий делает прыжок и привстает на сморщенных пуантах». А по сути, поэзия Свищева, прошитая напряженной, насыщенной, почти дискредитирующей синтаксис образностью, это полноценный постмодерн, в котором поэт на невидимых стыках синтезирует мифотворческий опыт прошлого со своими эмоциями и современным бытом.