Надежда Муравьева В рецензии на первый сборник поэтессы Елизаветы Кузьминой-Караваевой «Скифские черепки» Николай Гумилев, не слишком высоко оценивший музу юного дарования, тем не менее писал: «Я думаю, что эти черепки имеют много шансов слиться в цельный сосуд, хранящий драгоценное миро поэзии, но вряд ли это случится очень скоро и так, как думает автор┘»
В этом придирчивый критик, безусловно, оказался прав, сказав, по сути, больше, чем намеревался. «Черепки» души будущей монахини Марии слились в конце концов в «цельный сосуд» личности, и поэзия ее существа обрела свой голос. Она была поэтом, мыслителем и философом, первой из русских женщин окончила экстерном Духовную академию в Санкт-Петербурге. Все профессора поставили ей «весьма», кроме одного: «Не пущу, может, еще террористка какая! Виданное ли дело, чтобы женщина на богословские курсы шла!»
«Террористкой», впрочем, Лиза Кузьмина-Караваева, в девичестве Пиленко, стала довольно скоро. В 1917 г. она вступила в партию эсеров. Благополучное детство на побережье Черного моря, переезд в Петербург и первая книга стихов, страстная влюбленность в Блока, длившаяся много лет, его стихи к ней и их долгие ночные разговоры – все уходит в прошлое.
Первая мировая война идет к концу, «сроки страшные близятся», как писала тогда Ахматова. Время поэтических бдений до утра в компании Мережковских и Вячеслава Иванова подошло к концу. Кузьмина-Караваева вспоминала об этом так: «Вся Россия спит. Полночь. В столовой много народа. Мы не успели еще со всеми поздороваться, а уже Мережковская кричит моему мужу: «С кем вы – с Христом или антихристом?.. И странно, – вот все были за революцию, говорили самые ответственные слова. А мне еще больше, чем перед тем, обидно за нее. Ведь никто, никто за нее не умрет┘ Прокричат всю ночь – до утренней яичницы – и совсем не поймут, что умирать за революцию – это значит чувствовать настоящую веревку на шее, вот таким же серым и сонным утром навсегда уйти, физически, реально принять смерть┘»
Это физическое, реальное принятие смерти всегда занимало великое место в ее душе: любящая опасность, подчас живущая на грани гибели Кузьмина-Караваева знает об этом не понаслышке. Тревога и жажда подвига томят душу: недаром же в ее новом поэтическом сборнике «Руфь» есть такие стихи:
Недолго ждать, уж близок час;
Взметает ветер пыль дороги;
Мы все полны святой тревоги,
И вестники идут средь нас┘
В 1919 г. она была предана военно-полевому суду за участие в управлении городом Анапой при большевиках. Войска Деникина занимают город и принимаются вешать и расстреливать «красных». Известно, что арестованная Елизавета Кузьмина-Караваева, будучи еще совсем недавно городским головой, пыталась защитить от расхищения «культурные ценности города, способствовать возможно нормальной жизни граждан и при необходимости отстаивать их от расстрелов». За нее вступаются известные писатели и поэты: Тэффи, Алексей Толстой, Вера Инбер. Ходят слухи, что она – эсерка – готовилась к покушению на Троцкого и помогла Фанни Каплан┘
Елизавету Юрьевну осуждают на две недели тюремного заключения. Возможно, смягчение приговора отчасти вызвано совершенно романтическим поворотом ситуации: в подсудимую влюбляется деникинский офицер Данила Скобцов. Это замужество приводит ее в эмиграцию, где в скорости умрет от менингита ее трехлетняя дочь Настя, а Елизавета Юрьевна примет постриг и станет монахиней в миру. Довольно-таки своеобычной монахиней.
Не случайно митрополит Евлогий, от рук которого и приняла постриг Елизавета Кузьмина-Караваева, превратившаяся в мать Марию, писал о ней: «Необычайная энергия, свободолюбивая широта взглядов, дар инициативы и властность – характерные черты ее натуры. Ни левых политических симпатий, ни демагогической склонности влиять на людей она в монашестве не изжила. Мать Мария приняла постриг, чтобы отдаться общественному служению безраздельно┘ Она┘ называла свою общественную деятельность «монашество в миру», но монашества, в строгом смысле этого слова, его аскезы и внутреннего делания, она не только не понимала, но даже отрицала, считая его устаревшим, ненужным┘»
В Париже с помощью протоиерея Сергия Булгакова, своего давнего друга и духовника, мать Мария организовывает объединение «Православное дело». Кредо этого объединения изложено ею с абсолютной и непререкаемой четкостью: «Действовать в нашей современной жизни, навещать больных, кормить безработных, учить детей, общаться со всеми видами человеческого горя и человеческого падения, иметь дело с пьяницами, с преступниками, с сумасшедшими, с унывающими, с неверующими, с опустившимися – со всей духовной проказой нашей жизни».
Она продолжает писать стихи, современники подчас называют их «богоборческими». Это означает – честными по сути своей:
От любви и горя говорю, –
Иль пошли мне ангельские рати,
Или двери сердца затворю
Для отмеренной так скупо
Благодати.
В общежитии на улице Лурмель мать Мария устроит приют для безработных и одиноких. Позже во время оккупации Франции фашистами, этот дом станет укрытием для подпольщиков Сопротивления и евреев.
Отсюда мать Мария и ее сын Юрий будут отправлены гестаповцами в пересыльный лагерь в Компьене. Юрий погибнет в Бухенвальде, мать Мария – в лагере Ровенсбрюк. Она добровольно присоединится к осужденным на смерть в газовой камере, чтобы вселить в них мужество и стойкость. Незадолго до этих событий она скажет, что не боится смерти: за порогом вечности «мы узнаем маленькую тайну, что ад уже был».
Николай Бердяев писал о ней, что «она представляла собой новое явление в православии, особенно в монашестве». Отметая всякий «комфорт», она пошла по пути яростного, сострадательного и живого участия в жизни ближних, оставаясь, как писал все тот же Бердяев, «человеком революционных настроений┘ поэтом, публицистом, общественным и религиозным деятелем».
«Черепки», о которых когда-то писала она сама и расстрелянный в 1921 г. поэт Николай Гумилев, приняли форму «цельного сосуда», и метафора драгоценного мира, наполнившего его, оказалась отнюдь не случайной.
Скрытым ответом на это пророчество Гумилева звучат строки матери Марии из стихотворения 1937 г.:
Господь мой, я жизнь
принимала,
Любовно и жарко жила.
Любовно я смерть принимаю,
Вот налита чаша до края,
К ногам Твоим чаша упала,
Я жизнь пред Тобой разлила.
