Беседовал Алексей Прошедший год был объявлен в России Годом русского языка. Его назначением было содействовать распространению русского языка. С предложением подвести итоги мы обратились к академику Юрию Степанову.
– Юрий Сергеевич, как вы оцениваете Год русского языка? Что удалось и не удалось сделать в его рамках?
– А что такое Год русского языка? Это некая дата, установленная властями, вроде Года матери и ребенка, Дня железнодорожника и т.п. Мероприятие завершилось 22–23 октября 2007 года государственно организованной в здании РАН международной конференцией «Русский язык в странах СНГ и Балтии». Но распространение русского языка зависит, очевидно, не от Российской академии наук и даже не только от ученых вообще, а в большей степени от стран СНГ и Балтии.
Само выражение возникло в 1966 году, когда академик Виктор Виноградов вместе с профессором Виталием Костомаровым организовали в Париже первое международное совещание и вслед за тем в Москве новый институт – в настоящее время Институт русского языка имени А.С.Пушкина. Новая вузовская дисциплина стала официально называться «Русский язык как иностранный», а в быту «Русский как нерусский».
Это слегка юмористическое наименование на самом деле довольно точно отражает всю ситуацию: с одной стороны, успешную экспансию русского языка в соседние культурные ареалы, с другой – некоторую утрату его внутренних «родных», «интимных» черт.
Как участник (приглашенный самим Виноградовым), осмеливаюсь утверждать, что у Виноградова было, может быть, публично не заявленное опасение, чтобы не оказались размытыми вековые традиции русской филологической школы, как ее понимал и он сам, и академик Александр Орлов. Я имею в виду работу последнего «Академик А.Н.Крылов – знаток и любитель русской речи» (1946). Математик и кораблестроитель Алексей Николаевич Крылов – фигура для нашей темы особенно подходящая, потому что он как раз не писал «научно» о русском языке, а читал на русском языке «научно о науке». Это точно охарактеризовал Орлов: «Математика, физика, астрономия, кораблестроение, торговая практика, административная и служебная области и стихии, попадая в сюжетный охват Алексея Николаевича, выражались и изображались таким словарным набором и таким синтаксисом, какие установлены теорией и практикой в каждой из упомянутых сфер и притом являются наиболее пластическим и влиятельным их выражением. Большинство употребленных Алексеем Николаевичем терминов по-русски образны, то есть соответствуют явлению с точностью, иногда рационально не уловимой, но ясно ощущаемой, так сказать, словесно воспроизводят предмет, явление и состояние до последней возможной степени очевидности и ощутимости». Шедевром Крылова является его перевод на русский язык сочинения Ньютона «Математические начала естественной философии».
Но поскольку ни в странах СНГ, ни в странах Балтии никто, кажется, не занимается русским языком как активным языком науки, то и в Год русского языка остается неустраненная опасность: русский язык может перестать быть – по крайней мере в этих странах – языком науки и останется языком бытовой речи.
– Является ли современное вымирание естественных человеческих языков необратимым? Реальна ли борьба за существование между языками, в которой выживает сильнейший, а остальные служат всего лишь их базисом?
– Два названные вопроса, с точки зрения лингвиста-семиотика, тесно связаны и, вообще говоря, относятся к одной специальной области, называемой «социолингвистика». Разве можно сказать, что «современные языки вымирают»? Одни вымирают, другие просто сужают свою сферу употребления. Пример вымирания: ливский язык (один из южной группы прибалтийско-финских языков) – на нем говорили (по данным 1979 года) всего сто человек (сейчас, наверное, и того меньше – я специально не прослеживал); имеются так называемые «одноаульные» языки на Кавказе и т.п. Другой пример: на территории США английский язык в реальной, бытовой сфере общения несколько уступил свое место испанскому – особенно в районах, примыкающих к границе с Мексикой, в зоне пуэрториканской диаспоры и т.д. Значит, термин «вымирание» для анализа социальной эволюции языков – слишком грубый, и нужно искать другие.
Эти вопросы очень хорошо поставлены и довольно хорошо уже изучены в специальных работах – например, в школе академика Валерия Тишкова в связи с понятиями «полиэтничность» и «новая этничность».
Возьмем русский язык на территории современной Латвии. Как известно, его сфера употребления, социальный ранг и престиж сокращаются. Однако коснемся диахронии, то есть исторической семиотики. Актуально противостоят в указанном смысле два языка – русский и латышский. «Русский» по-латышски krievs. Это наименование восходит к средневековому русскому же наименованию кривичи (русское племя, которое соседствовало с латышами в латышско-русском приграничье). Я не занимался специально историческими отношениями русских и латышей в этот период. Но могу обоснованно допустить, что имели место как добрососедские, так и недобрососедские отношения.
Граница между романским и германским миром не перестает играть роль и в дальнейшей концептуальной истории как материальная и как ментальная одновременно. В виде наиболее четко выраженной материальной границы выступает к I веку нашей эры верхнегерманский ретийский вал, разделивший соперничающие германский и римский ареалы; он тянется вдоль Рейна от его средней части к востоку на некотором удалении от реки. Ментальная граница между мирами на этом участке почти полностью совпадает с материальной – факт, на который культурологи и историки все еще не обратили достаточного внимания, но вот семиотики обращают: зоны мощного антикатолического движения Реформации ХVI–ХVII веков в Германии лежат севернее рейнско-ретийского вала – до сих пор это граница между католическими и протестантскими областями Германии.
Даже тонкие ментальные понятия (концепты) в обоих мирах резко разграничены (например, «профессия, призвание»). Если католическое (и, следовательно, для многих областей романского мира – традиционное, например, для Испании) понимание «призвания» связано с «предопределением» и исключает (запрещает) для субъекта путь «проб и ошибок в поиске», то для протестантского германского мира – это, напротив, естественный путь активного жизненного поиска, в том числе и в выборе языка. Так что здесь имеет место не дарвинизм, а социальный лингвосемиотический процесс.
– Различаются ли языки технологической пригодностью для тех или иных целей?
– Да. Сравните пару технического перевода (хотя бы в инструкции электрического чайника, растворимого кофе и т.п.) между английской и русской версиями. Английская будет короче (точнее, английский текст займет меньшее количество графических знаков-букв). То же в области фонетики. Первые межпланетные космонавты, общаясь по-русски, использовали условные имена типа Протоны, так как они «телефонно» более выразительны, чем естественные. Так, на станции «Салют-6» (1979) имя «отправителя», то есть Центра управления полетами, с которым он обращался к космонавтам, было Заря, а имя «получателей», с которым обращались они, – Протоны. Оба имени – максимально возможные по звучности в русском языке. Рассмотрим область семантики. Профессиональные переводчики с английского, французского, немецкого языков знают, что французский язык в высказывании идет от главного к второстепенному, к деталям, а немецкий, наоборот, от детали, от конкретного, чаще всего от конкретного действия к общему, к заключению или фону.
Сказанное можно обобщить в таком виде: языки несут в себе свой способ построения, то есть моделирования себя. Это можно обобщить термином «модельность». Мы строим свою речь и свой способ мышления «модельным образом», и он глубоко национален.
– Какие надежды или прогнозы не оправдала лингвистика XX столетия? Какие вопросы и проблемы вы бы поставили перед лингвистами XXI века?
– Отвечу словами Осипа Мандельштама: «Литература никому ничего не должна». Так же и лингвистика. Тем более она никому не должна оправдывать прогнозы.
Производственная же проблема, на мой взгляд, есть – в духе Тьюринга, Белинцева – более тесная связь с биологией, точнее, с философской биологией, с математической биологией.
– Как вы относитесь к распространенному в интернете так называемому «олбанскому языку»?
– Так называемый «олбанский язык» – это очень интересное в разных смыслах явление. Прежде всего чисто лингвистически. Действительно, возможность довести до сознания человека свое высказывание самым простым, то есть разговорным фонетическим способом, очень важна. Она открывает и много других возможностей: упрощение в использовании технических приборов, быстроту управления ими, быстроту и простоту в ответной реакции получателя информации и другие.
Но в явлениях языка ничто не проходит односторонне и без тех или иных, часто неожиданных, последствий. Например, тут же возник так называемый «албанский вопрос», который будто бы не в состоянии разрешить политики при обсуждении отношений Албании, Косово и Сербии. Это выражение стало синонимом тупика.
Явление «олбанского языка» в вышеприведенном смысле заставило лингвистов и социологов языка пересмотреть – и до сих пор без убедительных решений – свои доводы в пользу того или иного способа построения нормативных грамматик, правил орфографии и т.д. русского языка. Действительно, для большинства «пользователей русского языка», особенно молодежи, поступающей в вузы, главной трудностью, часто приводящей к провалу на экзаменах, остается вопрос: как отвечать на данное грамматическое правило? Вместо общения на русском языке они заняты тем, как общаться на русском языке в свете данных строжайших правил. Проблема состоит в том, как пользоваться языком в рамках норм социального общения. Это вопрос не грамматический, а философский, и философами, кажется, даже не замеченный.
