Она стояла босая

Внизу расстилалось целое море ромашек. Иллюстрация создана при помощи нейросети Artguru

Пока горит свет

Я зашел к другу. Мы собирались выпить.

Он стоял в коридоре, возясь с пальто, не попадая в рукава. Друг уже был «датый».

– У меня нельзя, – сказал он. – Приехали однокурсники. Им негде. – Он усмехнулся, сколотый зуб сделал его усмешку глумливой.

Из комнаты в коридор вышла девушка.

Светлое короткое каре. Выбритый затылок. Зеленые глаза.

Следом вышел ее спутник – белесый, невысокий и какой-то весь рыхлый.

Мы представились.

У ее кавалера рука была мягкая и влажная. Я больше не обращал на него никакого внимания.

Она смотрела прямо. Нагло и спокойно.

И в этой спокойной дерзости было что-то ласковое.

– Жаль, что вы уже уходите, – сказала она насмешливо.

Что-то тронуло меня в ней сразу и сильно.

Внимательный взгляд, с каким-то скрытым призывом? Или мне показалось, что глаза и ее голос сказали мне обратное: не уходи, сделай что хочешь, но не уходи.

И в этом ее глубоком, низком голосе, ласковом и немного насмешливом взгляде я вдруг почувствовал великое утешение.

Такое, которого мне больше было негде ждать.

Недавно погиб мой отчим.

Он был музыкантом. Играл на бас-гитаре в ВИА.

Потом кто-то написал мелом перед Домом культуры: «Красные Форты – козлы».

Потом у мамы случилась внематочная беременность.

Ее прооперировали. Сказали, детей больше не будет.

Он пил.

На какой-то вечеринке он порывался еще пойти за выпивкой, его пытались остановить, не пускали в дверь, тогда он закричал:

– Сейчас я вам покажу, как я умею летать.

Он вышел в окно четвертого этажа вниз головой за две недели до Нового года.

Музыканта не стало, музыка утихла.

Теперь был февраль. Больше двух месяцев я жил в тишине горя.

И тут вдруг голос, который зазвучал во мне эхом.

Я стоял в коридоре, медля.

Друг ткнул меня локтем:

– Ты чего залип? Пошли давай.

Мы вышли.

Под козырьком закурили.

Снег валил тяжело.

Фонарь подсвечивал медленные хлопья.

– Пошли бухнём? – сказал друг.

Я покачал головой.

Он нахлобучил мне шапку на глаза:

– Не хочешь – как хочешь.

И ушел.

Я остался.

Курил под фонарем, смотрел, как круг света вокруг фонаря стягивается темнотой.

Память подкинула голоса.

– Не трогай кружку, – шептала мама. – Это кружка дяди Володи.

– Не включай магнитофон, – говорила она. – Это дяди Володи.

Музыка будто умерла вместе с ним.

А теперь вдруг зазвучала снова – в ее голосе.

Я только что ее услышал.

И никак не хотел отпускать.

Я обошел дом, проваливаясь в мокрый снег по колено.

На втором этаже, в комнате друга, горел торшер.

Мягкий желтый свет давал немного уюта посреди кромешной тьмы.

За занавеской двигались тени.

Я стоял и смотрел.

Слышал в памяти ее голос.

Я не знал, зачем стою здесь в снегу.

Я подумал: пока горит свет в окне – между ними еще нет близости.

Когда свет погаснет – у них все начнется.

А я останусь опять один.

Наедине со своим горем.

Я решил просто довериться тому, что поднималось внутри. Я слепил снежок. Бросил.

Промахнулся.

Третий ударил в стену в метре от окна.

Я снял плащ, он был с тяжелой овчинной подкладкой и мешал размаху.

Я снова кинул и попал в стекло так звонко, что мне показалось – окно разбилось.

Движение теней за окном исчезло.

Я подошел к скамейке.

Обхватил ее руками. Дернул.

Скамейка скрипела страшно, будто стонала.

Я замер, прислушиваясь к ночной тишине. Не хватало, чтобы кто-то из жильцов вызвал полицию.

Ничего.

Я дернул снова.

Дерево треснуло.

Доска отошла от бетонных ножек. Я надел плащ, поднял скамейку и потащил ее через двор. Под балконом второго этажа поставил ее, упер в стену.

Разбежался.

Поскользнулся. Упал.

Изменил угол.

Разбежался снова.

В последний момент вцепился руками в холодные железные перила.

Плащ тянул вниз.

Я подтянулся.

На балконе постучал костяшками в балконную дверь.

Тишина.

Потом дверь открылась.

Она стояла босая.

Глаза холодные, как лед.

Я шагнул в комнату.

Пахло сигаретами и духами.

Ее кавалер сидел на диване, нахохлившись, как воробей.

– Ты что творишь? – спросила она.

Я молчал.

– Уходи, – сказала она.

Я вышел через дверь.

На улице шел снег.

Свет фонаря стал тусклее.

Потом я женился на ней.

И двадцать лет поднимался к ней по лестнице без перил.

Каждый раз – теплый свет в окне.

Каждый раз – холодный взгляд.

Все началось тогда, под снегом, и все шло по кругу.

Миф первой встречи держал нас вместе, а потом он погас, оставив после себя мягкий свет.

Ромашки

Мы ехали с ней в поезде на юг к морю.

Где-то под Ростовом состав остановился в чистом поле.

Я курил в тамбуре, повернул замок – и с удивлением обнаружил, что дверь не заперта.

Открыл – зачирикали птахи, в нос ударил запах пыльной степи, горькой полыни, смолистый дух нагретых июльским зноем шпал. Внизу, под гравийной насыпью, расстилалось целое море ромашек. Белые лепестки плясали на ветру, словно крошечные паруса.

Я опустил подножку. До земли все равно было высоковато, пришлось прыгнуть.

Уклон оказался довольно крутым, ноги заскользили по гравию – я едва удержал равновесие.

До ромашек было бежать дальше, чем мне думалось из тамбура.

Вот я уже рву цветы, торопливо, с жадностью, тугие стебли царапают ладони, сердце колотится. Я боюсь, что поезд в любой момент тронется.

Но сильнее страха отстать – желание обрадовать ее, удивить, ошеломить, принести в купе букет с поля.

Один цветок. Второй. Третий.

Букет складывается отчаянно медленно – полевые цветы крепко держатся корнями за землю.

Слышу лязг вагона. Бегу обратно.

Гравий предательски скользит под ногами – бежать вверх совсем не так, как вниз. Ставлю ноги «ёлочкой», как лыжник.

Успеваю добежать до вагона. Забрасываю букет в тамбур, забираюсь следом, совершив почти акробатический трюк.

Поезд трогается.

Я закрываю дверь, поворачиваю тугой замок, отряхиваю с джинсов желтую пыльцу.

Все внутри ликует от предвкушения. Я представляю, как она обрадуется.

Еще задыхающийся, вхожу в купе.

Она сидит, повернувшись к окну. Солнце рисует узоры на ее лице.

Я протягиваю ей букет, целое ромашковое облако.

– Это тебе.

Ромашки дрожат в ее руках. Она отрывает взгляд от цветов:

– Спасибо.

Я жду улыбки, восторга, но чувствую только тяжесть собственного дыхания. В груди щемит.

Выхожу из купе. Долго курю в тамбуре...

Спустя несколько лет после развода мы впервые оказались за одним столиком в грузинском кафе на Петроградке.

– Помнишь тот поезд в Крым? Я сорвал для тебя букет ромашек, когда состав остановился в поле…

– Конечно, помню.

Ее глаза мягко заискрились.

– Мне кажется, ты тогда не обрадовалась.

Она посмотрела на меня, и в ее голосе прозвучала давняя тревога:

– Я очень обрадовалась. – Она улыбнулась краешком губ. – Я была счастлива. Но в тот миг я ужасно испугалась: вдруг поезд уедет, и ты останешься там, среди ромашек… а я никогда тебя больше не увижу.