Петит

Путем воды

НЕ ПОВЕРИТЕ: на протяжении этой книги Чарльз Буковски так никого и не трахнул - даже тогда, когда у него были стопроцентные шансы. Вместо секса он имел ремня от папаши, после чего с особым остервенением давил фурункулы, бил морду однокашникам и пил пиво. Это потом наш герой будет находиться под постоянным обстрелом женских взглядов - в романе "Хлеб с ветчиной" (СПб.: Новое культурное пространство, 2000, 272 с., отличный перевод Ю.Медведько и не менее замечательное оформление С.Майсюк), так вот, в романе "Хлеб с ветчиной" ему еще ничего не светит, кроме Великой американской депрессии и первых проблесков сознания собственной исключительности.

С исключительностью все понятно - в средней школе Буковски страдал чудовищной формой acne vulgaris, так что можно представить, как на него смотрели сверстники. Но этот - последний, 1982 года - роман Буковски не столько автобиография, сколько история сублимации комплексов подростка. Вы скажете - опять ничего особенного: и у нас были свои "Два капитана". Но мы ответим, что история эта гениально подверстывается к сублимации различных социально-исторических комплексов Америки конца тридцатых: поэтому ее и читаешь совсем по-другому.

Ясно, что Буковски великолепно сублимирует все свои комплексы в самую "вторую" реальность этого мира - в прозу. Ясно, что его автобиографический роман становления закончится там, где закончится становление Америки: разгромом Перл Харбора.

Так что финал напрашивается сам собой: юный Буковски трахает наконец проститутку, в то время как по радио объявляют войну. Но американец Буковски вырос не на Сорокине, а на Хемингуэе, поэтому "Хлеб с ветчиной" заканчивается слезным прощанием с другом. Друг едет на войну, Буковски садится за машинку, нам же остается процитировать один из уморительных фрагментов, которыми прошит этот в целом очень литературный роман. Действие происходит в бассейне:

- Этот ублюдок, - закричала она ему, указывая на меня, - эта маленькая тварь, схватила меня за п..ду!

- Успокойтесь, леди, - ответил мужчина, - мальчик просто подумал, что это решетка от водостока.

Решетки от водостока встречаются и в романе Абэ Кобо "Четвертый ледниковый период": но уже в обоих смыслах слова. Это та самая русская книжка, вышедшая в издательстве "Гудьял-Пресс" в переводе Аркадия Стругацкого (первое издание на русском - 1965 год), где ни внутри, ни на обложке не разберешь: Кобэ он Абэ, или Абэ он Кобо? Так что еще раз напоминаем нашим читателям, что японского классика звали типа "Абэ", а фамилию носил он типа "Кобо".

Четвертый (а не первый, как сказано в аннотации к книге!) роман любимого японского классика был написан в 1959 году - когда роману Беляева "Человек-амфибия" стукнуло тридцать лет. "Период" - это такой "Человек-амфибия", только в декорациях Кира Булычева с детективными достоевскими диалогами и типичной японской эсхатологией.

Роман обычно относят по классу фантастики, на самом же деле Абэ Кобо просто раскручивает на современном материале две мифологемы, две метафоры, которые будут преследовать его всю жизнь: моря и суши, воды и песка.

В четвертом романе Абэ Кобо Четвертый ледниковый период вступает во вторую фазу. Уровень Мирового океана растет, и ушлые японские ученые, дабы избежать катастрофы, начинают выращивать в пробирках первое поколение людей будущего: амфибий, которых придумал Беляев еще в 1928-м.

Но что Беляеву - забава, то японскому классику - трагедия: под водой его люди заболевают "болезнью суши" и выбрасываются (несколько театрально, впрочем) на берег. Но что ждет на берегу? Приморские дюны да деревня в песках; тесная яма (или ящик) - а в яме, само собой, женщина; суховей и водичка - по капле в день. Все начнется сначала - только все будет наоборот: поскольку и море, и суша, все движется одним законом, и даже "самое фантастическое происшествие не может выйти за рамки порядка, присущего далекому пейзажу".

В современной каталонской поэзии далеких пейзажей тоже мало (Тень другого моря. Современная каталонская поэзия. Двуязычное издание под редакцией Елены Зерновой. Из-во Санкт-Петербургского университета, 2000, 419 с.).

Если бы на обложке этой книги значилось "Каталонская поэзия XVIII-XIX веков" - ничего бы ровном счетом не изменилось: в стихах современных поэтов признаков современности - по нулям: Абэ Кобо, только наоборот.

То есть, конечно же, по грузовикам да заводским трубам можно предположить, что двигатель внутреннего сгорания уже изобрели - а в остальном стихи усеяны "лазурной чистотой", "младенческим рассветом", "лиловой мглой твоего тела", "прозрачным безмолвием" да "пьянящей музыкой".

В современной каталонской поэзии ничего не происходит, кроме "вечного круговращения". Это стихи летние, "полдневные" - когда время стоит на месте. Неудивительно, что тень полуденного беса мелькает там и сям на страничках этой книжечки. Это он наврал каталонским поэтам, что "Поэзия - это / система вращающихся зеркал, / гармонично скользящих". Это он без конца твердит им о смерти - поскольку полуденное солнцестояние и есть маленькая смерть: когда исчезают тени. Вот и ищут поэты каталонские тень другого моря - поскольку от этого спасу нет. Вот и приходится изобретать им - и другое море, и тень другую: но только на бумаге. Поэтому стихи каталонских поэтов - "бумажные", бескровные, выгоревшие, линялые. Но в этом-то и заключается их обаяние. И прав Жоан Маргарит, написавший в предисловии, что "человек влюбляется не в кого-то, а в саму любовь к кому-то" - потому что русский читатель любит каталонскую поэзию не за ее непосредственные качества, а за свою вымышленную любовь: к тем местам, где жарко, небо голубое и время остановилось.

Что к поэзии, согласитесь, не имеет никакого отношения.

А вот другие стихи:

И плавал он в сверкающих волнах,
и говорил: вода - моя стихия!
Ныряя в зыби, в хляби те глухие,
как тешился он в мутных глубинах!

Так писал "русский Йейтс", косноязычный ранний символист, "мудрое дитя" и "вся надежда" Брюсова - Иван Коневской (Ореус), принявший смерть от воды, о которой так много у него в стихах.

Он утонул двадцати четырех лет от роду в 1901 году в Курляндии, на речке Аа, решив окунуться в жаркий полдень (опять - полдень!). Тело его похоронили тут же, подле речки, - так что свершилось им же начертанное: Я один на земле, я один... / В поле труп мой вы, люди, нашли, / Ну и бросили...

Тело перезахоронили, издали посмертно несколько книг - и забыли. А зря. Именно этот "застенчивый юноша" набросал впопыхах схему Серебряного века и указал, чему быть - и каким. Это он мельком высказался о судьбах России в "Мыслях и замечаниях" - а потом уже вышли "Опавшие листья". Это он твердил о французских поэтах - а потом уже за них взялся Волошин. Это он накарябал, что "Есть перед нами немощное тело, / И зачем-то к нам оно пришито", - а потом уже Мандельштам выдал свое "Дано мне тело - что мне делать с ним?". Собственно, лучше всех о Коневском сказал тот же Мандельштам: "То был юноша, достигший преждевременной зрелости и потому не читаемый нашей молодежью: он шумел трудными стихами, как лес шумит под корень". Теперь, с выходом этого однотомника в томском издательстве "Водолей" (Мечты и думы. Предисловие, составление и комментарии Е.И. Нечепорук, 2000, 640 с.) творчество Коневского реанимировано в полном объеме: тут тебе и стихи, и проза, и воспоминания, и переписка. Но более всего в этой книге поражает другое: поражает степень сбывчивости материала в судьбе поэта и - шире - того поколения: тех, кто стоял у истоков Серебряного века, но до расцвета не дожил.

Так что будьте бдительны - учитесь плавать.

Глеб ШУЛЬПЯКОВ

Десять дней назад погиб Михаил Новиков - литературный критик, обозреватель "Коммерсанта". Когда я писал эту колонку, он был жив. Когда верстал, узнал, что - разбился. Вычитывая, думал о том, что он ведь был одним из самых ярких литературных колумнистов. Умел писать, умел додумывать мысль до конца, аргументировать - даже собственные заблуждения. Что авторов, которых я с удовольствием читал - и так по пальцам одной руки - а теперь вот стало совсем мало. И что это невесело.