Это я – человек-невеличка

Придет поезд, и вы перейдете в иную социальную категорию. Клод Моне. Поезд в снегу. Локомотив. 1875. Музей Мармоттан-Моне, Париж

Поэты или литературоведы: кому прикажете верить? Кто прав – очарованный странник или холодный скептик? Кое-кто утверждает, к примеру, что некоторые главы «Войны и мира» написаны за Толстого его женой. А именно – те, где изображен мир. Хоть и похуже они, чем то, что написал он сам, но все же, по-видимому, не совсем плохи, поскольку и до сих пор кто-то их читает. Да, и такое пишут. Не раздражайтесь. Может, пошутил кто-то. Может, просто граф этот известный на глаза попался. Книга, допустим, рядом лежала. Ну, и желание возникло сказать, что какие-то главы великого романа ему не так уж сильно нравятся. Ну, вот он и выбрал такую форму. На то и интернет.

Не расстраивайтесь, берегите свое здоровье.

Я вот недавно прочел, что известный государственный деятель Тютчев (ну, тот самый, кропавший на досуге стишки: «Люблю грозу в начале мая» и прочие подобные) поэт так себе. Плохой поэт этот ваш Федор Иванович, так и заявлено было. Авторитетное, между прочим, мнение. Немолодой человек сказал, солидный. Понимающий дело.

И в результате не знаешь, кому верить. Ну, не дают поэты людям покоя. И Ахматова кого-то бесит. Не хочу дальше перечислять, что можно в интернете обнаружить, от чего в суровые революционные мечты погрузиться.

Да, не устаю удивляться, как много оригинально мыслящих людей встречаешь то и дело среди своих великих и не великих современников. Нет-нет да и вспомнишь строки Николая Глазкова:

Проснулся критик утром рано,

прочел немало разных строк.

Но гения от графомана

он отличить никак не мог.

А все это потому, думается мне, что нет ничего проще, чем сказать или написать что-то оригинальное. Но чтобы это оригинальное было к тому же еще неглупым и дельным – это уже несколько труднее. А чтобы это оригинальное и неглупое не задело именно вас – совсем уж тяжело. Потому-то и не люблю я литературных критиков – как профессионалов, так и тех, кто в свое свободное время для себя и бесплатно занимается этим делом.

Приведу пример. Вот не в меру придирчивая женщина-филолог старой школы Лидия Гинзбург когда-то написала:

«У Толстого в статье, посвященной ужасам городской жизни, есть история прачки. Прачка жила в ночлежном доме, безнадежно задолжала шесть гривен, ее выгнали зимой на улицу. Она побродила, посидела, вечером опять побрела к дому, по дороге свалилась, умерла.

Замечательны – шесть гривен. Как художник, знающий свое дело, Толстой отнюдь их не подчеркивает, но он понимает, какой в них эффект для читателя-барина, на которого рассчитана статья. Невообразимая ничтожность суммы, из-за которой загублена человеческая жизнь, до предела увеличивает дистанцию между читателем и героиней, доводит трагедию до ужасающей непонятности. А для жалости это необходимо. Чем сильнее непонимание, тем больше дистанция – тем острее жалость.

Толстой описывает эту прачку в гробу: «Все покойники хороши, но эта была особенно хороша и трогательна в своем гробу: чистое, бледное лицо с закрытыми выпуклыми глазами, с ввалившимися щеками и русыми мягкими волосами над высоким лбом; лицо усталое, доброе и не грустное, но удивленное».

Жаль, страшно жаль. Но при жизни эта прачка из ночлежного дома не ходила же все с усталым и добрым лицом. Она могла и толкнуть соседку на кухне, и, в случае чего, покрыть матом. Но Толстого и его читателей это никак не могло коснуться; если бы и коснулось случайно, то бесследно бы отскочило, как нечто заведомо не соответствующее их установленному месту в иерархии. А вот от нынешних не отскакивает. Этих такие прачки крыли в коммунальных квартирах, толкали в трамваях, выпирали из очереди на дрова. Эти прачки не обезврежены».

Надо признаться, что я и сам, если прибегнуть к терминологии Лидии Гинзбург, – не вовсе обезвреженная прачка. Ну как же мне не разозлиться на эту женщину-филолога? Хоть и доставляет мне этот ее образ несказанное филологическое почти физиологическое наслаждение – и в этом тоже надо признаться. Как и вот этот ее пассаж, позвольте и его уж привести здесь для комплекта:

«Курортный сезон. Ночь на одной из тех станций, с которых невозможно уехать. Замусоренный каменный пол, тоскливые гладкие скамьи в узлах и чемоданах, неприступно грязная уборная, люди, звереющие у окошек билетных касс, а остальное время до ужаса тихие и терпеливые на лоснящихся скамьях. Как только пойдет поезд, они опять встрепенутся и озвереют, а разместившись по вагонам, станут опять терпеливыми. И медленной вокзальной ночью вы начинаете неотступно думать о будущем своем защитном купе. Придет поезд, и вы перейдете в иную социальную категорию за лишние свои пятьдесят рублей. Но помните – прежде, чем это случится, вы разделяли со всеми вокзальную ночь, и давку, и злобу у кассы, и скамью, и буфет с блюющими посетителями... и потому никто из не имеющих лишней полсотни или предпочитающих ее пропить или проесть не поверит в ваше право на вагон другого класса».

Ах, хорошо! А все равно не люблю я безапелляционных критиков, самоуверенных литературоведов, как профессиональных, так и тех, кто пишет для себя и бесплатно. Только и ждешь от них, что они что-нибудь нехорошее скажут про тех, кого вы любите, или даже про вас самих. И хочется мне противопоставить им поэтов. Как мало, в сущности им, поэтам, нужно. Один за другим из века в век снятся им райские сны. Дайте им отдельную квартиру, отдельное купе в поезде, пошлите их с дипломатической миссией во Францию или в Англию, они вам напишут, со слезами вспоминая милую родину:

Эти бедные селенья,

Эта скудная природа –

Край родной долготерпенья,

Край ты Русского народа!

Не поймет и не заметит

Гордый взор иноплеменный,

Что сквозит и тайно 

светит

В наготе твоей смиренной.

Удрученный ношей крестной,

Всю тебя, земля родная,

В рабском виде Царь Небесный

Исходил, благословляя.

Это Тютчев.

Лишь бы в электричке пригородной не было слишком много народу. Не толкались бы. И никакого Хрущева не нужно с его обещаниями: им и самим тут же покажется, что вот уж и коммунизм настал, и такую пленительную картину они вам нарисуют, что вы всю жизнь любоваться будете:

Это я – человек-невеличка,

всем, кто есть, прихожусь

 близнецом,

сплю, покуда идет электричка,

пав на сумку невзрачным 

лицом.

Мне не выпало лишней удачи,

слава богу, не выпало мне

быть заслуженней или богаче

всех соседей моих по земле.

Плоть от плоти сограждан

 усталых,

хорошо, что в их длинном

 строю

в магазинах, в кино, 

на вокзалах

я последнею в кассу стою –

позади паренька удалого

и старухи в пуховом платке,

слившись с ними, как слово 

и слово

на моем и на их языке.

Это уже Белла Ахмадулина. Уважайте труд литературоведов, но любите все же поэтов!..