Елена Калашникова
Чай по-чеховски из гоголевской чашки. Фото Джавада Золфагари
Вера Бишицки всю жизнь посвятила русской литературе. В августе этого года в Берлине в ее переводе выходит книга «Прекраснейшая, лучшая, первая женщина». Любовь в письмах» – письма Ивана Гончарова его возлюбленной Елизавете Толстой (там переводчица выступает также и как составитель). А в 2014 году также в ее переводе планируется выход тома переписки Гончарова со знаменитым юристом Анатолием Кони. О любви к русским и рецептах перевода с Верой БИШИЦКИ беседовала Елена КАЛАШНИКОВА.
– Вера, давайте начнем с истоков, с семьи. Имели ли ваши родители отношение к литературе? Чем они занимались?
– Мама была врачом-хирургом, папа – журналистом. Но литературным воспитанием я, наверное, в большей степени обязана бабушке. В начале XX века она была одной из первых студенток Берлинского университета: училась на отделении истории искусств и литературы. В ее и дедушкиной библиотеке я обнаружила произведения Гоголя, Тургенева, Гончарова, Толстого, Чехова…
– А откуда у них интерес к России?
– Не могу сказать, когда у них возник этот интерес. Русская литература в начале XX века пользовалась в Германии большой популярностью. В своем рассказе «Тонио Крегер» Томас Манн говорит даже о «святой русской литературе», а в другом месте: «Не есть ли [русская] литература самая человечная из всех – святая по природе своей гуманности?» Это было и то, что мы сегодня назовем Zeitgeist (нем. – дух времени). Больше всего переводов русской литературы приходится на 1920-е, тогда интерес к России был особенно велик. Представьте себе: только с 1921 по 1925 год «Мертвые души» Гоголя были переведены на немецкий пять раз, причем два перевода появились почти одновременно – в 1921 году. Когда я родилась, бабушка жила в западной части Берлина, а мы с родителями – в восточной. В 1961 году построили стену, мне тогда было 11 лет, и общение с бабушкой полностью прекратилось. На несколько лет даже отрезали телефон. Все это стало для меня ударом, потому что бабушка была очень важна для меня. После того как построили стену, мы с ней могли писать друг другу только письма.
– Но ведь письма читала цензура?
– Да, сейчас открыты досье Штази, и там я нашла некоторые свои письма бабушке. Причем это не копии, а подлинники, то есть она их так и не получила. Так вот, интерес моей бабушки и всей семьи к русской литературе повлиял на меня скорее на подсознательном уровне, ведь тогда я была еще ребенком. Повлияло и то, что папа был журналистом. Он окончил факультет славистики, а потом работал на радио. Русские книги стояли у нас дома во всех книжных шкафах – в переводах, конечно. Лет в 16 я читала Толстого и Достоевского, но понимала их лишь частично. Примерно в то же время прочитала и «Невесту» Чехова. Там есть такое место: «Пил он чай всегда подолгу, по-московски, стаканов по семи в один раз». Тогда я не могла представить себе, как это можно выпить семь стаканов. Что такое стаканы и подстаканники, я знала, потому что у нас дома пили чай из стаканов в подстаканниках, а подстаканники я сейчас даже коллекционирую. Спустя лет 40 я сама переводила «Невесту». И вдруг мне все стало ясно: Чехов имел в виду, что его герой выпивал столько чая не сразу, а за несколько часов. Я сама пью много чая, может быть, и не семь стаканов, но три-четыре во всяком случае. Причем настоящий, крепкий, заваренный.
– Раз вы выросли в ГДР, значит, в школе вы учили русский язык?
– Да, с пятого класса. И я, пожалуй, была единственной в классе, кто любил русский язык и русскую культуру. Для всех я была Верочкой, и они удивлялись, как можно любить русский язык. Дело в том, что большинство считали русских, советских – оккупантами, а в моей семье – освободителями. Тут еще важно, что я родилась и выросла в Карлсхорсте – в этой части Берлина находился Главный штаб командования советских войск в Германии. Там в 1945 году была подписана капитуляция Германии. Когда мне было 14–15 лет, меня тянуло к русским солдатам. Они размещались рядом, с танками и всеми военными объектами. Вначале это была закрытая территория, потом ее открыли. Местные жители туда почти не ходили, а мне было интересно. В самом центре располагался Дом советских офицеров, и там каждую среду показывали фильмы. Я немного знала русский язык и часто туда ходила, одна. Представьте себе, как у меня билось сердце, ведь никто из моих подруг и друзей не хотел идти со мной. И там я знакомилась с каким-нибудь русским юношей, который потом, провожая меня, читал стихи. Как это было романтично! Вот вам моя русская «социализация».
– А когда вы поняли, что хотите переводить русскую литературу?
– Это был также длинный процесс. С молодости я мечтала работать с книгами, с литературой. Я окончила факультеты русистики и англистики Берлинского университета. Потом около 10 лет редактировала переводы, но поняла, что мне этого недостаточно. Ушла из издательства на вольные хлеба, а в 1986-м мы с мужем и детьми после двухлетней борьбы за выезд эмигрировали из Восточного Берлина в Западный. И я начала заново строить свою жизнь.
– Вы сразу ощутили, что Западный Берлин – совсем иной мир?
– Расскажу про одну деталь. В детстве я бывала у бабушки в западной части города. Позже мы в ГДР слушали западное радио, смотрели западное телевидение, но все равно запад казался нам почти что луной, мы знали, что никогда не сможем туда попасть. В первый же наш вечер в Западном Берлине мы отправились на прогулку. Помню, меня удивило, что планировка улиц ничем не отличается от наших, и я еще подумала: «Как же может быть, что булыжник тот же самый?..» А ведь это был тот же самый город! Мне казалось, что теперь-то уж кончится моя «русская миссия». А это как раз было время гласности, и на Западе интересовались всем, что связано с Россией. В 1980-е на Запад приехали русские театры, писатели, кинорежиссеры, приехала вдова Бабеля, был Евтушенко, я впервые побывала на концерте Окуджавы. Все это стало для меня открытием. Представьте парадокс: мне надо было эмигрировать на Запад, чтобы увидеть их всех живьем! Потихоньку я знакомилась с издательствами, опять взялась за редактирование – Борис Пильняк, Евгений Попов, Виктор Ерофеев, воспоминания Анатолия Наймана об Ахматовой… но вдруг я поняла, что хочу сама переводить. Первым моим переводом стали дневники Андрея Тарковского. Дальше пошли книга за книгой, но мне хотелось уже самой подбирать и составлять книги, комментировать, заниматься литературоведческой работой.
– И с какой книги начался новый этап вашей профессиональной жизни?
– С удивительной книги – «Долгие беседы в ожидании счастливой смерти» Евсея Цейтлина. Эта книга о жизни евреев в Литве во времена сталинизма: о том, как многие из-за страха и разных соображений меняли фамилии, сжигали свои еврейские книги, целые библиотеки, скрывали свою национальность, умолкали, старались стать невидимыми – в некотором роде мимикрировали. Автор интервьюировал своего героя-драматурга в течение многих лет. Книга эта – драгоценная, художественная, психологическая мозаика. Очень ее рекомендую. Я нашла для нее издателя, перевела, прокомментировала. Сложно найти издателя для зарубежной книги не из разряда мейнстрима, тут надо быть одновременно борцом, энтузиастом и идеалистом. На «Долгие беседы…» было много откликов, книга вызвала большой интерес рецензентов. Второй книгой, подготовленной по той же схеме, стал роман Дины Рубиной «Вот идет Мессия!..». Узнала я о нем из русскоязычной берлинской газеты, где напечатали из него отрывок, и он мне ужасно понравился. Я пошла на творческий вечер Дины Рубиной и сразу поняла, что это «моя» книга. И действительно – потом, во время чтения, я пришла в восторг – это остроумная, смешная и глубокая книга, и это ощущение с годами не проходит. Но вот что тут со мной произошло: я открыла первую страницу и в ужасе поняла, что не в состоянии выразить своим языком все эти чувства, юмор, подтекст. «Что я натворила, – подумала я, – в книге 370 страниц!..». В это время я получила грант в Америке – в Доме творчества рядом с Нью-Йорком. И я взяла туда «Мессию…». В этой чудесной литературной резиденции жили коллеги со всего мира. Они собирались устроить вечер, чтобы каждый прочитал отрывок текста, над которым работает. Я пришла в ужас, тем более что там были и немецкоязычные слушатели. Но так как другого выхода не было, я решила подготовить две страницы перевода. Целую неделю я перерабатывала эти две странички, шлифовала, полировала их до тех пор, пока, как мне показалось, они не стали соответствовать духу оригинала. В итоге прочитала получившийся перевод на творческом вечере. И в тот момент, когда публика хохотала, я поняла, что лед тронулся. Что, если в работу вложить как можно больше сил и потратить на нее много времени, все получится.
– Что помогает вам в процессе перевода?
– Во время подготовки или в процессе работы я часто слушаю аудиокниги на русском – «Мертвые души» или «Обломова». Мне это помогает уловить ритм текста, его поэтичность, оттенки. Вообще к переводам, особенно классики, я долго готовлюсь. Мне важно представлять контекст, личность автора. Гончаров, например, говорил, что описывает только то, что пережил. Когда находишь биографические параллели и похожие мысли в других его произведениях или письмах – это большое счастье. Поэтому читаю бесчисленное количество книг и статей, писем или записей автора и его современников, езжу в его родные края, хожу в музеи и картинные галереи за жанровыми картинами, которые дают представление о быте XIX века, изучаю обычаи того времени. На некоторое время приходится даже потеснить ощущение реальности и окунуться в мир автора, чтобы лучше понять мысли, чувства и действия героев. К тому же мне хочется поделиться находками с читателем, и я привожу в приложении, в комментарии, фрагменты из других текстов, чтобы читатель, если у него есть такое желание, узнал, как у автора возникла эта мысль. Еще надо понимать реалии: что такое окрошка или ватрушка? Для этого надо их попробовать. Но что делать с пирогом-рассольником, который фигурирует в «Мертвых душах» у Коробочки? Даже в России эту реалию никто не понимает, потому что рассольник – это суп, а как может быть пирог с супом? Итак, максима Вергилия «rerum cognoscere causas» («познавать причины вещей») – необходимое условие моей работы. Докапываться до сути – это одновременно и вызов, и удовольствие, и счастье. Из записных книжек Гоголя выяснялось, что «рассольник – пирог с курицей, гречневой кашей, в начинку подливается рассол и яйца рубленые». Но как это передать на другом языке? Переводить напрямую нельзя. Слова, для которых нет эквивалента в немецком, я сохраняю в оригинале и сопровождаю сноской.
– Вы делаете переводы в первую очередь для себя для близких или для читателей?
– Может быть, это звучит смешно или странно, но перевод я делаю и для автора. Для Гончарова или Гоголя. Тут нет никакой мистики, я трезвый материалист и просто хочу сделать им подарок, о котором они, конечно, не узнают, – я уверена в этом на 99 %. Более того, я ощущаю себя миссионером писателей, которых люблю и перевожу, и хочу, чтобы как можно больше людей познакомились с ними и их произведениями, читали их и перечитывали, ведь Гоголя, Гончарова и Чехова и у нас любят.
