Не выходи из комнаты

Перед нами не поэт, а какой-то новый Раскольников коммунального быта. Александр Трифонов. Раскольников. 2016

Это, очевидно, повелительное высказывание, и столь настоятельное, что многократно повторенное «не выходи» звучит почти как заклинание. Но кто адресат повелений, кому предписывается? Предполагают, что это некий обобщенный и социально пониженный оппонент, читатель вообще, но мне эта версия не представляется убедительной. Перед нами аутоимператив, автор обращается к себе самому во втором лице, литерэго к своему я, максимально от него обособленному. И это я как будто не поэт, а то ли какой-то новый Раскольников коммунального быта, то ли пролетарий в трусах и майке-алкоголичке с суровым лицом, как антагонист из фильма «Такси-блюз» (это я вам как разночинец во втором и крестьянин в третьем поколении авторитетно заявляю). О том же свидетельствует, казалось бы, и нарочито сниженная лексика, уместная в разговоре с простолюдином: поэт глаголет на понятном собеседнику языке. Но нет, это лишь контрастная мимикрия. Один стих все ставит на свои места. «Ты написал много букв; еще одна будет лишней». Тут закрылась опция отрицать, что авторская речь – возвратной, так сказать, направленности. А сниженная лексика необходима, чтобы уравновесить изоляционистский пафос.

Лейтмотив рассматриваемого стихотворения – уход. Уход из общества, из пространства, наконец, из времени – в абсолютное время, тождественное тварной вечности. Раствориться в интерьере, слиться с фоном – это не бегство от социальной несправедливости, тиранического строя, очумелой инфляции с критичным подорожанием туалетной бумаги и роялей, – это уход из бытия, вернее – переход. Куда? В небытие? В инобытие? В сверхбытие? Во всяком случае, это, по мысли поэта, единственный, кажется, способ переиграть смерть на ее поле, в царстве смерти, где мы обретаемся от рождения. Исчезнуть, при жизни слиться с вечностью, упреждая смерть (а если первопричина смерти – исходный прародительский грех и смертоносные грехи вообще, то надо просто покаяться, чтобы воскреснуть). И еще это прокламация отчаяния, последнего стоического отчаяния и неизбывного одиночества. Танцевать в пальто на голое тело с самим собой под перехваченную в радиоэфире боссанову – это апофеоз мизантропии, не в смысле ненависти к двуногим сородичам по Дарвину, не солипсизм, но предел отчаяния. Дальше одиночества только вечность, и хоть говорят, что поэт подчас бывал высокомерен и даже презрителен к людям, я думаю, неверно инкриминировать ему это. Из всего, что о нем известно досужному борзописцу, лично его не знавшему, в частности из его поэзии, что является все же, как ни крути, первостепенным документом внутреннего человека, складывается иное представление. Да, люди его подчас раздражали, да, подчас он говорил свысока, но больше в целях превентивной самообороны. Ненависти и презрения в чистом виде тут не видно. Незлобив он. Раздражение же скорей из области неврологии. И оборонительный же эпатаж. Отдаю себе отчет в том, что мои гипотезы не имеют никакой объективной ценности (и, стало быть, бесценны?).

Частный противоестествоиспытатель, на практике совершивший уход из социума, из жизни в экзистенциальную самоизоляцию, в философский затвор, рассказал бы, что это путь погибели, а не спасения. Это не свобода, а узилище, не самоактуализация без помех, а полное истощение самости, отключенной от ГОЭЛРО, – словом, не жизнь, стерилизованная, очищенная от всего случайного, чуждого, привходящего, а смерть. Не смерть, а прижизненный ад.

Еще одно априорное суждение. Текст построен по принципу списка, перечня, в котором позиции располагаются в произвольном порядке, но некоторое крещендо, раскрутка оборотов, к концу просматривается, однако прерывистое, дискретное. Нет поступательного развития темы, как это нередко у Бродского. Но разве это недостаток, а не особенность? Баг, а не фича, как говорят айтишники? Да, одни произведения поэта строятся по «принципу центрифуги», сжимающихся или расходящихся концентрических кругов, но ведь автор не давал присяги на верность лишь одному архитектоническому алгоритму. Отметим это и обратимся к тексту. Осталось сказать немногое.

Не выходи из комнаты, 

не совершай ошибку.

Зачем тебе Солнце, если ты

 куришь Шипку?

За дверью бессмысленно все,

 особенно – возглас счастья.

Только в уборную – и сразу же

 возвращайся.

О, не выходи из комнаты, 

не вызывай мотора.

Потому что пространство

 сделано из коридора

и кончается счетчиком. А если

 войдет живая

милка, пасть разевая, выгони

 не раздевая.

Не выходи из комнаты; 

считай, что тебя продуло.

Что интересней на свете 

стены и стула?

Зачем выходить оттуда, куда

 вернешься вечером

таким же, каким ты был, тем

 более – изувеченным?

О, не выходи из комнаты. 

Танцуй, поймав, боссанову

в пальто на голое тело, 

в туфлях на босу ногу.

В прихожей пахнет капустой

 и мазью лыжной.

Ты написал много букв; 

еще одна будет лишней.

Не выходи из комнаты. 

О, пускай только комната

догадывается, как ты 

выглядишь. И вообще 

инкогнито

эрго сум, как заметила форме

 в сердцах субстанция.

Не выходи из комнаты! 

На улице, чай, не Франция.

Не будь дураком! Будь тем, 

чем другие не были.

Не выходи из комнаты! 

То есть дай волю мебели,

слейся лицом с обоями. Запрись

 и забаррикадируйся

шкафом от хроноса, космоса, эроса, расы, вируса.

Текст, как полагают, был написан в 1970-е, а отредактирован и опубликован 20 лет спустя. По содержанию относится ко времени написания, а по поэтике и просодически вполне хорошо вписывается в ряд поздних произведений Бродского (допускаю, это результат поздней правки некоего раннего прототипа; у меня нет возможности верифицировать эти условные даты, так что привожу их в качестве предположения с чужих слов). Стихи о ленинградском периоде жизни обычно ретроспективны, а это существует в «настоящем продолженном». Текстологический анализ не проводил, а он бы привнес математическую ясность в вопрос датировки. «Солнце» и «Шипка» здесь – марки в советское время распространенных болгарских сигарет. Возгласы счастья – это и общенародное ликование, и личное счастье, которое не имеет смысла как понятие, по Бродскому, невозможно в юдоли смерти. Литгерой, как и поэт, проживает в коммуналке со всеми ее атрибутами. Но представляется, что описание коридора со счетчиком в конце относится и ко всей человеческой жизни в целом (обобщающий образ скоропреходящего жизневремени). Для человека в отчаянии даже любовные единоборства утрачивают всякую привлекательность. Мир вовне не только лишен смысла, но и враждебен, как хищный зверь, готовый наброситься и растерзать. Лучше не участвовать во всем этом.

Инкогнито эрго сум – это шедевральная сентенция!.. Окрыленное выражение, блистательный «перевраз» декартовского утверждения, формулы мыслящего разума. Если б и не было в тексте ничего примечательного, одно оно оправдало бы все, как продажа имения ради драгоценной жемчужины. Но субстанциональность текста в другом. Это преодоление смерти произвольною «метафизическою» смертью же. Не будь дураком! Попробуй перехитрить пространство, время, либидо, высшую расу и, наконец, моровое поветрие…

И совершится полное торжество мортидо! Свидетельствую об этом как подопытный человек, экспериментально перенесший одиночное умозаключение большой длительности. Амнезия и анамнез отчасти созвучны, но не тождезначущи. Нельзя не отозваться сочувствием к восклицающему на его повелительный клич, но последовать ему не должно.