Благодарю тебя, Создатель…

Увидеть себя в зеркале сатиры не всегда приятно. Константин Сомов. Автопортрет в зеркале. 1934. Частная коллекция

В мае 1913 года «Воскресная вечерняя газета» опубликовала короткую заметку «О литературном цехе» некоего «Анонима», в которой этот самый «Аноним», отзываясь на стихотворение Саши Черного «Художнику», писал, что в нем со «свойственной этому талантливому автору легкостью обрисована современная литературная среда, где «шьют книгу за книгой» и «скормлено сердце псу успеха» (вам это не напоминает день сегодняшний? Как говорил мудрый Екклезиаст, «суета сует – все суета!» и «что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем»; так что удивляться не приходится), и там же назвал поэта «истинным аристократом стиха».

Что же касается самого Саши Черного, то еще в 1908 году он благодарил Господа, что в «житейской кутерьме» не стал ни депутатом, ни издателем, «как нищий», верит в случай и ко «всякой мерзости привык».

«Ты – есть ты» («Убегай от мутных споров…»)

Кем только поэта не называли в современной ему печати – и «микроскопическим писателем» (Чуковский; потом сожалел об этом), и «королем поэтов» (в журнале «Золотое руно»), но – аристократом стиха?

Однако ближе всего к истине оказался неведомый «Аноним».

Но от себя добавлю: Саша Черный был не только аристократом стиха, но и аристократом духа.

В том же стихотворении он напутствовал «художника»:

Если ты еще наивен,

Если ты еще живой,

Уходи от всех, кто в цехе,

Чтобы был ты только свой.

...

Убегай от мутных споров.

Что тебе в чужих речах

О теченьях, направленьях

И артельных мелочах?

Реализм ли? Мистицизм ли?

Много «измов». Ты – есть ты.

Пусть кто хочет, ставит

штемпель

На чело твоей мечты…

История псевдонима (нестареющая легенда)

Почему бывший рядовой учебной команды 20-го Галицкого пехотного полка, после демобилизации протиравший штаны в таможне местечка Новоселица Хотинского уезда Бессарабской губернии, что на самой границе с Австро-Венгрией, а затем подавшийся в таксировщики в налоговую службу Петербургско-Варшавской железной дороги опубликовал свои первые сатирические стихи в журналах «Зритель», «Альманах», «Маски» под псевдонимом Саша Черный? Литературоведы-любители (которых стало пруд пруди, как, впрочем, и любителей-поэтов и так далее), разумеется, не ссылаясь друг на друга (таковы нынешние правила), расскажут вам одну и ту же историю: мол, в зажиточной одесской семье Гликберг было двое сыновей, и обоих родители назвали одним и тем же именем – Саша. Но вот незадача – один родился блондином, другой брюнетом, и вот того, что появился на свет беленьким, в семье называли Саша Белый, а черненького соответственно Саша Черный. И вот тот из двух Саш, кому было суждено стать поэтом, придя в журнал «Зритель», вспомнил об этом и подмахнул под стихотворением «Чепуха» – Черный. Подумал и добавил – Саша.

Расскажут, но никто из этих горе-литературоведов не уточнит, что версия эта идет от критика Александра Измайлова, близко знавшего Сашу Черного, который в своей статье 1914 года «Нестареющая легенда» сошлется на слова самого поэта: «Нас было двое в семье с именем Александр. Один брюнет, другой блондин. Когда я еще не думал, что из моей «литературы» что-нибудь выйдет, я начал подписываться этим семейным прозвищем».

Но это одна из бытующих версий, которую мы примем за более всего близкую к истине (в эту эпоху многие – от Максима Горького до Андрея Белого – выбирали себе «говорящие» псевдонимы).

Остальное – враки (шутка)

Однако нас интересует не только история псевдонима, но и что последовало за стихотворением: еженедельный сатирический журнал, издававшийся Юрием Арцыбушевым, был запрещен. Когда авторы «Зрителя» Федор Сологуб, Алексей Чапыгин, Ольга Чюмина подшучивали над режимом, режим терпел, когда журнал переходил границы дозволенного – в материалах некоторых номеров власти усматривали призывы к свержению существующего строя, – тогда эти номера арестовывали.

Последней каплей стало стихотворение Саши Черного «Шутка», и от раздражающего «Зрителя», с желчной иронией наблюдавшего за печальной российской действительностью, решили избавиться. Цензурный комитет возбудил уголовное преследование, и журнал был закрыт.

Молодой поэт издевался не только над слугами режима – генерал-майором свиты Его (Ее) Императорского Величества, товарищем министра внутренних дел и командующим отдельным Корпусом жандармов Дмитрием Треповым (это он во время всероссийской стачки отдал приказ: «Холостых залпов не давать! Патронов не жалеть!»), министром внутренних дел Петром Дурново (прославился тем, что надавал пощечин своей любовнице, когда узнал о ее связи с бразильским послом, на что посол пожаловался самому Александру III: «Ваше императорское величество, что за нравы в Вашей стране? Директор департамента полиции избивает любовницу, крадет чужие письма, устраивает обыски у иностранных дипломатов!»), минским губернатором Павлом Курловым (это он приказал расстрелять многотысячный митинг в октябре 1905 года) и другими высокопоставленными чиновниками (вплоть до председателя совета министров Сергея Витте, который во время встречи с депутатами партии крупных землевладельцев, предпринимателей и чиновников «Союз17 октября» заявил, что только он один знает, как спасти Россию). Черный задел и самого государя, да еще выразил сомнение – появляются ли дети от открытия мощей (мощи известного иеромонаха Серафима Саровского, почившего в бозе в 1833 году, канонизировали в 1903-м, и вся царская фамилия приняла участие в торжественной церемонии их открытия, полагая, что именно этому событию обязана появлению на свет божий наследника. После чего Николай отбыл на светское мероприятие в театр Веры Неметти, славящийся в Петербурге тем, что в нем ставились не только серьезные пьесы, но и фривольные оперетты и водевили, любителем которых, по свидетельству директора императорских театров Волконского, был и государь):

Появился Серафим –

Появились дети.

Папу видели за сим

В ложе у Неметти...

Цензурный комитет не преминул возбудить уголовное преследование «Зрителя», журнал был закрыт. Но не таков был Арцыбушев – он зарегистрировал новый журнал «Маски» (затем просто «Журнал» и «Альманах»), и новые издания с прежним сатирическим отношением к российской действительности продолжали исправно радовать умного читателя. А Саша Черный в течение непродолжительного времени из никому не известного стихотворца превратился в известного поэта и кумира читающей публики.

А дворник: «Донесем!» («Моя жена – наседка…»)

Через год Саша Черный объявился в журнале «Леший» (вот выходил же в России журнал с таким названием, который именовал себя не иначе как «орган сатирического раздумья» и в котором впервые в России были опубликованы два отрывка Льва Толстого из его сочинения «Царство Божие внутри вас есть»: первый – «Государственный акт» и второй – «Рекрутский набор») со стихотворением «Жалобы обывателя»:

Моя жена – наседка,

Мой сын, увы, эсер,

Моя сестра – кадетка,

Мой дворник – старовер…

Далее «обыватель» жаловался на ад в доме, где все «визжат» – от «кухарки-монархистки» до «мамаши-анархистки»:

От самого рассвета

Сойдутся и визжат –

Но мне комедья эта,

Поверьте, сущий ад.

Сестра кричит: «Поправим!»

Сынок кричит: «Снесем!»

Свояк вопит: «Натравим!»

А дворник: «Донесем!»…

Герой стихотворения – «русский обыватель», которому хочется «просто жить», без криков, ссор и доносов, посылает «проклятья родному очагу» и втайне замышляет: «В Америку сбегу!..»

Где еще обсуждать судьбы России, как не в ресторане за горячительным? Моисей Слепян. Ночной ресторан. 1890-е – начало 1900-х. Нижнетагильский муниципальный музей изобразительных искусств,  Свердловская обл.

Над крышами мчатся вагоны,

скрежещут машины,

Под крышами мчатся вагоны,

автобусы гнусно пыхтят.

О, скоро людей будут

наливать по горло бензином,

И люди, шипя, по серым

камням заскользят!

Ничего не оставалось делать, как пить хорошее пиво и ругать берлинцев. Успокоился в Гейдельберге, который оказался «прелестною, сказочною идиллией» и в котором он провел два года, посещая лекции в местном университете.

Весной 1906-го он вернулся в развороченный революционными событиями Петербург. Осмотрелся, огляделся, привыкая к старой новой российской действительности, и вновь стал зрителем в «Зрителе», опубликовав в первом номере за 1908 год стихотворение «О tempora…», в котором высказал свой скептический взгляд на современное состояние общества, с увлечением читающего хотя и запрещенный Госдумой «вследствие порнографии и богохульства», но успевший разойтись по книжным лавкам роман Арцыбашева «Санин», и зачитывающегося книгами неизвестного автора о приключениях сыщика Ната Пинкертона, затмившего самого Шерлока Холмса.

Наше племя измельчало,

Неврастения у всех.

Извращенность небывало

Слабых духом вводит в грех…

Несколько лет он был одним из сотрудников «Сатирикона» – самого лучшего сатирического журнала в России, а в августе 1914-го, когда грянула Первая мировая, совершенно невоенного человека мобилизовали.

«Отчего так сурова холодная песня колес?» (война)

Призывную комиссию он прошел в военном училище на Петербургской стороне. Когда с бумажной волокитой покончили, назначили заведующим формированием врачебно-лечебных заведений, не переданных войскам, в Петербурге и оказался в 13-м полевом запасном госпитале. А потом был фронт – госпиталь включили в состав Варшавского сводного полевого госпиталя № 2 Российского общества Красного Креста, приписанного к 5-й Армии. Состав уходил с Варшавского вокзала.

За раскрытым пролетом

дверей

Проплывают квадраты полей.

Перелески кружатся и веют

одеждой зеленой

И бегут телеграфные нити

грядой монотонной...

Мягкий ветер в вагон луговую

прохладу принес.

Отчего так сурова холодная

песня колес?

Любая война, когда бы она ни происходила, заканчивается перемирием. 3 ноября капитулировала Австро-Венгрия, соглашение о прекращении военных действий между Антантой и Германией было подписано во французском Компьене 11 ноября 1918 года. Об ужасах войны он напишет стихотворный цикл «Война» (1918).

«Кому в эмиграции жить хорошо» (Козлов, Попов и Львов)

Февраль 17-го Саша Черный принял, он обещал свободу, Октябрь 17-го – отверг, он принес казни, расстрелы, удушение свободной печати («Революция очень хорошая штука, – / Почему бы и нет? / Но первые семьдесят лет – / Не жизнь, а сплошная мука»).

Надо было делать выбор, и он его сделал: в августе 1918 года из Пскова, перед самым вступлением Красной армии в город, добирается до Вильно, в марте перебирается в Германию. Затем были Рим и Париж, где и прошла его эмигрантская жизнь. В 1924-м написал стихи о лысом мешковатом человечке, вздернувшем Россию на дыбу и перевернувшем в бывшей империи все вверх дном.

Был он в детстве особенный

мальчик –

Красил клюквой кору у берез,

И с резинкой клал в красный

пенальчик

Лепестки красно-огненных

роз…

Мальчик, одержимый идеей переустроить не только родную глушь – весь мир, вырос, и миллионы «обрек он на казни». Сам «мечом не рубил», и поэтому только «черный поклеп неприязни / Мог его называть палачом».

Заканчивалось стихотворение строками, развенчивающими «добрых тиранов»:

Смерти он наблюдал

безучастно,

Но у сердца особенный лад,

И сиротам расстрелянных

часто

Посылал он тайком шоколад.

В Париже мучило безденежье и неустроенность житья-бытья. Мария Ивановна Гликберг, жена поэта, вспоминала: «Кроме четы молодых Линских (они справляли у нас в Берлине свою свадьбу), мы нашли в Париже Куприна и Сашиного кузена Д.Л. Гликберга… И те и другие отнеслись к нам очень тепло, приглашали нас от времени до времени к обеду, не подозревая, что мы живем почти впроголодь. До сих пор мы всегда жили на наш заработок, никогда ни к кому не обращаясь за материальной помощью, и нам не приходило в голову рассказать друзьям о нашей нужде. Поэтому первые месяцы нашей парижской жизни нам приходилось довольно тяжело…» Перебивались макаронами и рисом, хватало и на кофе. Но постепенно жизнь налаживалась, он стал постоянным сотрудником еженедельного журнала «Иллюстрированная Россия», начал вести рубрику «Страничка для детей», писал для парижской «Русской газеты», для рижских «Сегодня» и «Перезвоны», для выходящей в Харбине «Зари», а в 1927 году его позвал в свои «Последние новости» бывший министр иностранных дел Временного правительства Милюков.

Но журналистикой дело не ограничилось, были и стихи («Русская лавочка» и др.), и рассказы («Иллинойсский богач» и др.), и критические статьи в парижской «Русской газете», в которых он ругает Ремизова за «бесстыдство», Брюсова за книгу «Опыты», которая вышла в 1918 году («О ней не писали, о ней не говорили, а между тем книга необычайно показательная. Король гол»), восхищается Буниным (к 50-летнему юбилею посвятил ему стихотворение «Спасибо вам за строгие напевы, / За гордое служенье красоте…/ В тисках растущего, безвыходного гнева, / Как холодно теперь на высоте!...»), Тэффи («Прежние писательницы приучили нас ухмыляться при виде женщины, берущейся за перо, но Аполлон сжалился и послал нам в награду Тэффи. Не «женщину-писательницу», а писателя большого, глубокого и своеобразного»), откликается на юбилей Куприна («Александр Иванович Куприн – одно из самых близких и дорогих нам имен в современной русской литературе…» и с теплотой вспоминает об Аверченко (умел жить «вкусно, смешливо и жизнерадостно»). Но все больше и больше начинает писать для детей – рассказы, сказки, стихи и «Дневник фокса Микки». В нем его любимый пес, любознательный и умный, который был всегда рядом, куда бы поэта ни забросила судьба, так похожий на своего хозяина (Микки иногда сочиняет стихи), записывает все, что видит и слышит, рассказывая своим несмышленым читателям о мире, предметах и явлениях, их окружающих.

Во второй половине XIX века Некрасов написал поэму «Кому на Руси жить хорошо». Саша Черный в первой половине XX века – «Кому в эмиграции жить хорошо». Он не был бы тем, кем был, если бы после десяти лет эмиграции такую поэму не написал. Три журналиста – Козлов, Попов и Львов, помнившие про вопрос, бередивший душу Некрасова в России, пытаются ответить на него, перенеся его на жизнь в эмиграции. Кому в ней жить хорошо – врачу, портному, таксисту, всем, кого Октябрьский переворот вышвырнул на чужие (Набоков писал – другие) берега. И не находят, сидя в парижской ресторации «Царь-Пушка», за окнами снег, ветер, фонарь, как у Блока.

Львов первый стукнул

трубкою,

Молчанье оборвал:

«Ну что, Козлов, дитя мое,

С твоей анкетой дикою

Который день без отдыха,

Как псы репейник ловим мы

На собственном хвосте…

Уж где они – счастливые,

Довольные и бодрые, –

В нахмурившемся тучею

Тридцать втором году?..

Я ставлю точку черную,

Я пью за нервы крепкие, –

А счастье, слово русское,

Спит много лет без просыпу

У Даля в словаре…

Но Козлов остается оптимистом: ставить точку – «дело нехитрое», и ставит многоточие: «Ведь даже кот ошпаренный / Надеждою живет», приглашая к племяннице на «именинный пунш. / Не выть же нам на паперти, / Оскалив к тучам челюсти, / В тридцать втором году…»

Смерть аристократа (сердечная боль)

Летом 32-го загорелась соседняя ферма. Не раздумывая, он бросился помогать тушить пожар. Вернулся, прилег на диван, сердце от боли колотилось о ребра и готово было выскочить из грудной клетки… Рядом скулил верный пес Микки с мокрыми от несчастья глазами…