Он лапу поднимал, как огненную розу

Свобода, равенство, братство. И дешевое, доступное средство для их достижения – гильотина. Никола-Антуан Тоне. Триумф гильотины. Эрмитаж

30 мая 1872 года Алексей Апухтин сочинил следующее стихотворение:

Двести лет тому назад

Соизволил царь родиться...

Раз, приехавши в Карлсбад,

Вздумал шпруделя напиться.

Двадцать восемь кружек в ряд

В глотку царственную

влились...

Вот как русские лечились

Двести лет тому назад.

(…)

С треском бороды летят...

Пытки, казни...

Все в смятеньи!..

Так вводилось просвещенье

Двести лет тому назад!

Славное стихотворение. Откровенное. Заглянешь в историю и всегда найдешь повод для благодарности и радости. «Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые», – писал Тютчев, и нельзя с этим не согласиться. Иногда хочется только уточнить: еще блаженней тот, кто не сподобился такого счастья. Ну вот не довелось человеку родиться в эпоху Великой французской революции – и что ему делать? Правильно. Радоваться. Ну конечно, радоваться. И в самый момент осознания своего безумного везения поделиться этой радостью с другими. Грешно было бы этого не сделать. В такой момент ты просто обязан сочинить достойную своей небесной радости строчку. А там, глядишь – и другие за ней сочинятся, и целое стихотворение выйдет. И выйдет обязательно такое лучезарное, что можно будет назвать «Одой к радости», как Бетховен назвал одно из своих сочинений.

Что-то есть сомнительное в природе человека. Что-то двойственное, о чем не совсем удобно говорить. Апухтин – спасибо ему – сказал. А ведь и гении, бывает, радуются весьма сомнительным вещам. И дарят иногда достойным людям, о которых написал когда-то Пушкин, еще большую радость, давая возможность сказать: «Он мал, как мы! Он мерзок, как мы!» И хоть Александр Сергеевич прибавил потом (возможно, успокаивая себя): «Врете, подлецы! Он мерзок, но не так, как вы – иначе!» – осадочек остался. Но к чему я все это? Да вот, одно стихотворение вспомнилось. И – надо же! – как раз об этой самой Французской революции. Мандельштам написал. Итак, Франция, 1793 год. Много чего свершилось в этом году. Но одно особенно сильно поразило воображение и сердце поэта. Вот как он написал об этом:

Здесь клички месяцам давали, как котятам...

А и правда, ну где еще такое найдешь? Факт, конечно, полубезумный, но как радостно подобрать для него сравнение. Давно это было. Эта гильотина на площади – она теперь только рисунок в книжке. И эти глашатаи и трибуны грозные. Мараты и Робеспьеры, львы революции. А какими они были еще за несколько лет до этого? Нежные, пушистые львята, склонявшие над блюдцем милые мордочки, с наслаждением сосавшие молоко и кровь.

Здесь клички месяцам давали,

как котятам,

А молоко и кровь давали

нежным львятам.

А что с ними дальше будет?

А подрастут они –

то разве года два

Держалась на плечах большая

голова!

Да, правда, их гильотина ждет. Но все-таки можно ли опять же не радоваться за эти большие красивые головы, такие вдохновенные в своих пророческих речах? Годика два у них ведь еще осталось в запасе. Глашатаи, трибуны. Вот бы послушать! Там, в их речах, великие идеалы – свобода, равенство, братство. И дешевое, доступное средство для их достижения – гильотина. И закипает кровь. И не ведают они простой и печальной истины: чем ослепительней вспыхнувший впереди идеал, тем больше его убойная сила. Многого и мы не знаем, да и сам Мандельштам признается:

Мне трудно говорить: не видел

ничего,

Но все-таки скажу: я помню

одного;

Он лапу поднимал,

как огненную розу,

И, как ребенок, всем показывал

занозу.

Говорят, он у Герцена эту картину позаимствовал. Этот ребенок, показывающий всем занозу. Не помню этого в «Былом и думах». Может быть. Но какая радость, в дополнение к Герцену, сравнить еще этого самозабвенно ораторствующего с трибуны деятеля со львом, а его руку – с внушительной львиной лапой, да еще произнести это с величавой и торжественной интонацией. Какой образ, какая музыка, какой звук. Какое счастье! В прозе такое уж точно невозможно. Даже в блестящей прозе Герцена.

Летели лошади, летели головы. Хорошо, что это нас не касается. Если бы касалось, смогли бы мы так по-детски этому радоваться вместе с Осипом Мандельштамом? Вряд ли.