«В недрах русской тюрьмы…»

Корни этой розы на небесах, а лепестки – всевозможные культуры и религии, соединенные в одно целое.  Михаил Врубель. Роза в стакане. 1904. ГТГ

Даниил Андреев

Книги власть не устраивали, и в 1947 году автора посадили в тюрьму. Там, «в недрах русской тюрьмы», он находил силы писать своих «Русских богов», «Железную мистерию» и «Розу мира».

В 1956-м, на свободе, вспоминая об этом времени, выдохнет:

В недрах русской тюрьмы

я тружусь над таинственным

 метром

До рассветной каймы

в тусклооком окошке моем.

Малый Левшинский, 5 (старая Москва)

В автобиографии, представленной командованию в начале июня 1943 года, он писал, что родился в семье писателя Леонида Андреева, что после смерти матери, внучки поэта Тараса Шевченко, был взят на воспитание ее сестрой – его теткой и крестной матерью Елизаветой Добровой, женой доктора Филиппа Доброва, проживавшей в Москве.

Евфросинья Варфоломеевна, узнав о смерти младшей дочери Александры, немедленно выехала в Берлин. В квартире на Герберштрассе, 26 царило неизбывное горе, потерявший любимую жену Леонид Андреев ходил как потерянный. С двумя детьми Вадимом и Даней управиться одному было трудно, решили, что бабушка увезет младшего в Москву к старшей дочери Елизавете.

Старый московский дом номер 5 по Малому Левшинскому переулку станет для Даниила родным. В этом угловом кирпичном двухэтажном доме, вспоминал Андрей Белый, ему не раз приходилось сиживать с Леонидом Андреевым и Борисом Зайцевым; здесь бывали Максим Горький и Иван Бунин, Александр Скрябин и Федор Шаляпин; желанными гостями были артисты МХТ.

Главу дома, Филиппа Александровича, работавшего в Первой градской больнице, знала вся Москва, он полностью оправдывал свою фамилию – от пациентов не было отбоя. Но главным человеком для маленького Даниила была бабушка, по словам старшего брата Вадима, «высокая, строгая, властная», а для него добрая, прощающая все его шалости, не чающая души в осиротевшем внуке. Она была глубоко верующим человеком, через год, в марте, крестила Даню в храме Спаса Преображения на Песках на Арбате.

Встречи со знаменитым отцом были нечастыми – особой близости с ним не возникло, – а с 1917 года и вовсе прекратились: в начале декабря Финляндия провозгласила свою независимость и отделилась от России, и Леонид Андреев, живший в финском поселке Ваммелсуу, оказался в эмиграции, где и умер через два года.

Урасовская династия (проба пера)

Сочинять Даня начал довольно рано, лет с восьми. Конечно, это нельзя было назвать прозой в общепринятом понимании. Это было повествование, весьма развернутое, фантастическое и сказочное: мальчик писал о некой стране мышей – Мышинии, в которой правили императоры, образовавшие целую «Урасовскую династию». Каждого императора юный сочинитель наградил не просто именем, а именем говорящим – прозвища Поэт, Победитель, Тихий выражали особенности эпохи, в которую они правили. Был среди них и повелитель, которого прозвали Чудотворец или Пророк, потому что «он предсказывал погоду, жизнь того или другого мыша и вообще творил «чудеса» – по словам мышей». А «Урас Иждыгар славный был император: любил свою родину, заботился о ней и, – подчеркивал юный сочинитель, – исполнял заповеди Божьи».

Свое новое сочинение Даня назвал фантастической эпопеей «Юнона», отнесся к нему с основательностью и серьезностью взрослого литератора: снабдил предисловием, в котором, в частности, писал: «Автор сочинения «Юнона» имел целью позабавить молодежь (Андрееву в это время было около 11 лет! – Г.Е.) своеобразной и оригинальной выдумкой «мой собственный мир». Еще никто из деятелей литературы не старался и не пробовал написать хоть небольшой рассказ на эту тему».

Но он не только сочинял тексты о загадочных фантастических мирах и планетах, но и рисовал, запечатлев в своих рисунках смешные события, случавшиеся в доме Добровых и гимназии Репман, в которой учился и в которой за свои невинные шалости был прозван соучениками «Рейнеке-Лис» по имени героя одноименной поэмы Гете, наделенного хитростью, умом и изворотливостью, помогавшими ему выпутываться из самых, казалось, безнадежных жизненных ситуаций.

В гимназию поступил в 17-м году, окончил в 23-м, одна эпоха сменила другую через месяц после его зачисления в одно из лучших учебных заведений Москвы (среди ее выпускников были академики Колмогоров и Черепнин).

О Блоке, Гумилеве, Волошине и Боге (разговоры 30-х)

Он давно выбрал свой путь и после гимназии поступил в «Брюсовский институт», как называли в то время Высший литературно-художественный институт имени Брюсова. Но, недоучившись, ушел с третьего курса. Полученных знаний хватило, чтобы заниматься мелкой литературной работой – сочинять популярные очерки для детей, писать рецензии.

В 1929 году по просьбе издательства «Федерация» составил комментарии к сборнику «Реквием», посвященному памяти отца. Вместе с ним над сборником работала писательница и редактор Евгения Беклемишева, «Реквием» увидел свет в 1930 году.

Постоянную литературную работу он нашел в редакции заводской многотиражки «Мотор» на заводе «Динамо». Должность называлась «литературный правщик», но она была ему не по душе, в итоге Андреев развернулся и ушел «по собственному желанию». Дома в столе лежал роман «Грешники», начатый (так и оставшийся незаконченным) еще перед поступлением в Брюсовский. Писал ночами, иногда приходили и стихи, в письме Вадиму он сообщил, что «за них попал в Союз Поэтов», но печататься не спешит – «слишком занят прозой и учением».

Почувствовав себя совершенно непригодным к скучной и неинтересной газетной поденщине, устроился художником-оформителем, выполнял всевозможные заказы московских музеев, а по ночам возвращался к стихам:

Мне радостно обнять 

чеканкой строк,

Как влагу жизни – кубком пира,

Единство цели, множество 

дорог

В живом многообразье мира.

И я люблю – в передрассветный 

миг

Чистейшую, простую негу:

Поднять глаза от этих 

мудрых книг

К горящему звездами небу.

Как радостно вот эту 

весть вдохнуть –

Что по мерцающему своду

Неповторимый уготован путь

Звезде, – цветку, – душе, – 

народу.

Через некоторое время его приняли в Горком художников-оформителей, и таким образом он вернулся в советский социум 30-х годов.

В это время он познакомился с Виктором Василенко. Виктор учился на искусствоведа и тоже писал стихи. Он приходил в Малый Левшинский, друзья засиживались допоздна, говорили и не могли наговориться. «Эти вечера, – вспоминал Василенко, – были наполнены разговорами о поэзии, о Блоке, о Волошине, о Гумилеве… О Боге».

В 1937-м Даниил познакомился с Аллой Андреевой, она работала корректором, но мечтала стать художником. У обоих был неудачный опыт семейной жизни, почувствовав родственные души, они потянулись друг к другу. Она станет его ангелом-хранителем, преданной и любящей женой, сохранит все рукописи и сделает все возможное, чтобы его наследство стало доступным читателю новой России.

Голос из хора («Разве душу не Ты опалил…»)

В силу характера и в силу таланта – «группа крови» была совершенно особой – всегда стремился быть свободным и внешне, и внутренне в несвободной стране. В новую эпоху он не вписался: эпоха требовала «Время, вперед!» (Катаев), эпоха требовала сочинять романы и повести о новой счастливой крестьянской жизни и передовиках производства, а он в это время выдохнет: «Вся жизнь как изморозь. Лишь на устах осанна…»

Поэт, писатель-мистик, визионер, писатель с особым видом сознания, особым мировидением, миросозерцанием и мирочувствованием, не просто не хотел – по своему природному писательскому веществу не мог сочинять ни о «брусках» (Панферов), ни о «цементе» (Гладков), ни о «гидроцентралях» (Шагинян). Был не антисоветским, а несоветским писателем. Не шел в ногу с другими – выбивался из строя.

Одинаково чужды были ему как комсомольские агитки Безыменского и «Кодекс конструктивизма» Сельвинского, так и стихи Тихонова, Багрицкого или Светлова. Алла Андреева вспоминала о его любви к Гумилеву. В стихотворении, так и названном – «Гумилев», он писал:

Разве душу не Ты опалил

Жгучим ветром страны 

полуденной,

Мое сердце не Ты ль закалил

На дороге, никем 

не пройденной?..

И в 20-е, и в 30-е годы сочинял не гражданские стихи, насыщенные революционным пафосом, не бравурные марши и шумные агитки, а «Песню о Монсальфате» (замок Святого Грааля), не рифмующуюся с окружающей действительностью первых пятилеток, и стихи, далекие от героической романтики: «Свершилось! / Гремит по горам Елеонским / Хвалебный «Te Deum» из тысячи уст: / Бегут сарацины. / Под топотом конским – / Вопли раздавленных, скрежет, хруст…»

С первых своих сочинений – и в стихах, и в прозе – Даниил Андреев всегда был голосом из хора, голосом вне хора, голосом, отличающимся от других.

И пока одни «поднимали целину», а другие мечтали о «городе-саде», он писал роман «Странники ночи», действие которого разворачивалось на протяжении нескольких ночей, – метафорически название прочитывалось как странствие героев через эти ночи страшного 37-го года.

Долг и обязанность (желание пользы)

Его мобилизуют в октябре 1942 года, но по состоянию здоровья признают негодным к строевой службе. В 1943-м, в январе, два дня и две ночи по замерзшему Ладожскому озеру в составе 196-й Краснознаменной стрелковой дивизии, перейдет через Карельский перешеек и войдет в осажденный Ленинград.

«Родина смотрела на каждого из нас…» – напишет он в поэме «Ленинградский апокалипсис», вглядываясь в солдат, шедших «по льду… без слов, без слез в молчании», через снежную грозу, мороз и колючий, пронизывающий до костей ветер.

Поэма войдет в книгу «Русские боги», объединенную общей темой и идеей, – здесь будут и циклы стихотворений, и поэтические симфонии, и поэмы в прозе. Он назовет их «звеньями неразрывной цепи», а саму книгу – «поэтическим ансамблем», усматривая в ней «черты сходства с ансамблем архитектурным». Он начнет работать над этой книгой в конце 1940-го, закончит в начале 1950-х, но при жизни ни одной строки из нее опубликовано не было.

В автобиографии 1943 года напишет: «Германский фашизм я не могу рассматривать иначе как реакционную силу, посягающую на самое существование русской культуры, на самостоятельное бытие русского народа, живым членом которого себя чувствую и сознаю». Своим долгом и обязанностью считает «включиться в… общую освободительную борьбу», несмотря на освобождение медкомиссией от «марша и физ. работы» – хочет принести пусть и небольшую, но реальную пользу и потому, что некоторые «усвоенные… с детства и укоренившиеся навсегда» моральные взгляды «диктуют... не избегать ни опасностей, ни открытой борьбы».

Но в открытую борьбу вступить не пришлось, комиссия определит его в дивизионные писари, но в писарях он проходит недолго: вскоре должность упразднили и его зачислили в погребальную команду. Он хоронил убитых и, как рассказывала Алла Андреева, читал над ними заупокойные молитвы.

Было тяжко и горько, но он не жаловался, терпеливо нес свою ношу. В августе угодил в госпиталь: застарелая болезнь свалила с ног, боли в спине мучили и днем, и ночью. В госпитале узнал о своем награждении медалью «За оборону Ленинграда».

По указу 1947-го («Не заговорщик я, не бандит…»)

День Победы он встретил в Москве и вновь взялся за перо – вернулся к прерванной войной работе над романом «Странники ночи».

Отдельные главы читал некоторым друзьям и знакомым, среди знакомых нашелся один, который донес в органы. Там роман прочитали и обвинили автора в подготовке покушения на Сталина. Все рукописи, письма, дневники уничтожили, чудом сохранится несколько черновых набросков – многостраничная рукопись останется только в пересказе его вдовы. Это с ее слов мы знаем, что роман задумывался как развернутое произведение о жизни московской интеллигенции 30-х годов, ее духовных исканиях. «Роман, – вспоминала Алла Андреева, – был написан удивительным, богатым и очень ритмичным языком. Его можно было бы даже назвать поэмой в прозе… И там была совершенно необыкновенная Москва… живой, многоплановый и очень трагический город… со всем бытом конца 30-х годов, тяжелый, нищий, с ее трамваями, крысами и коммуналками. И конечно, с ее ночными арестами…»

Его арестовали 23 апреля 1947-го, обвинили «в создании антисоветской группы, антисоветской агитации и террористических намерениях» и в соответствии с УК РСФСР Особое совещание вынесло приговор: 25 лет. По вменяемым статьям могли расстрелять, но по новому майскому указу 1947-го смертную казнь отменили, заменив ее заключением на 25 лет в исправительно-трудовых лагерях. 19 человек – жену, родственников, друзей – приговорили к разным срокам от 10 до 25 лет.

В 1949 году, полуживого, из Лефортова перевели во Владимирскую тюрьму, так называемый Владимирский централ; одна тюрьма другой стоила – в Лефортове при допросах применяли пытки, Владимирская тюрьма была в особом ведении МВД, там содержали «шпионов», «террористов», уцелевших эсеров, троцкистов и анархистов.

И арест, и допросы, и тюрьма переплавятся в стихи:

…Не заговорщик я, не бандит, –

Я вестник другого дня.

А тех, кто сегодняшнему 

кадит –

Достаточно без меня.

В начале было Слово… (озарения)

Он всегда жил чрезвычайно полной и насыщенной духовной жизнью и не раз испытывал переживания, которые называл «мистическими озарениями». Таких озарений было несколько, первое случилось в августе 1921 года, когда ему не было еще и 15 лет. В мечтаниях без всякой цели он добрел до Волхонки, замер перед храмом Христа Спасителя – и вдруг перед ним открылся, как он напишет в «Розе мира», «бушующий, ослепляющий, непостижимый мир, охватывающий историческую действительность России в странном единстве с чем-то несоразмеримо большим над ней». Этим миром – «образами и идеями, постепенно наплывавшими оттуда в круг сознания» – будет жить на протяжении многих лет, из этого мира взрастут многие темы и идеи, пронизывающие его творчество.

Другое мистическое озарение он испытал, уже будучи молодым человеком, весной 1928 года. В церкви Покрова Пресвятой Богородицы в Большом Левшинском переулке после пасхальной заутрени остался на раннюю обедню. Когда начали читать Евангелие от Иоанна: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог», случится описанное им в «Розе мира»: «Внутреннее событие, о котором я говорю, было и по содержанию своему, и по тону совсем иным, чем первое: гораздо более широкое, связанное как бы с панорамой всего человечества и с переживанием всемирной истории как единого мистического потока, оно сквозь торжественные движения и звуки совершавшейся передо мной службы дало мне ощутить тот небесный мир, в котором вся наша планета предстает великим Храмом, где непрерывно совершается в невообразимом великолепии вечное богослужение просветленного человечества».

Озарения, свободные от метафизического ужаса, были пережиты и гораздо позднее в тесной камере Владимирской тюрьмы.

Там же он начнет работать над религиозно-мистическим сочинением «Роза мира» – работать тайком, урывками, опасаясь, что рукопись при обысках может быть найдена и уничтожена.

В книге, которой он отдаст восемь лет своей жизни, как в симфонии, сольются все его идеи и образы, с которыми он жил на воле и в неволе и которые хотел воплотить в слове.

Он возведет этот духовный опыт к пережитым им озарениям, испытанным в разные годы жизни. И поэтому «Роза мира» – не роман, не повесть, не чисто богословское сочинение, эта книга предстает перед нами как самый необычный литературный памятник XX века, в котором тесно переплетены история и искусство, философия и религия, психология и поэзия.

Если рукопись будет уничтожена… (завещание)

В апреле 1957-го он вдохнул весенний воздух свободы, а в июне Верховный суд отменил все обвинения и полностью его реабилитировал. О пересмотре дела просили Корней Чуковский, Виктор Шкловский, Константин Симонов и другие известные советские писатели.

Он был тяжело болен и понимал, что жизнь была прожита, так или иначе, но прожита, и в последнее время состояла из недомоганий и болезней, но он нашел в себе силы дописать цикл стихотворений «Сказание о Яросвете», завершить поэму в прозе «Изнанка мира» и поставить последнюю точку в «Розе мира»: «Я тяжело болен, годы жизни моей сочтены. Если рукопись будет уничтожена или утрачена, я восстановить ее не успею. Но если она дойдет когда-нибудь хотя бы до нескольких человек, чья духовная жажда заставит их прочитать ее до конца, преодолевая все ее трудности, – идеи, заложенные в ней, не смогут не стать семенами, рождающими ростки в чужих сердцах».

Слова звучали как завещание, завещание Алла Александровна исполнила: первое издание увидело свет в 1991 году.

Рукопись дошла.

Не скажу, что до миллионов читателей, но тысяч – точно.