Так говорил Клим Самгин

Памятник Максиму Горькому в Иркутске. Фото автора

Лев Толстой и в волнах общего восхищения рубежа веков оставался «глыбой, матерым человечищем». По прочтении «Заратустры» аттестовал автора: «Совершенно сумасшедший, и не в метафорическом смысле, а в самом прямом. Idee fixe: отрицая все высшие основы человеческой жизни и мысли, он доказывает свою сверхчеловеческую гениальность. Каково же общество, если такой сумасшедший признан учителем?»

Но «все смешалось в доме…», или, не сбиваясь на великую цитату, констатируем: не все было так ясно за пределами Ясной Поляны. И вот основатель соцреализма оказался зависим от философа, удостоенного отдельных дебатов на Нюрнбергском процессе. Французский прокурор де Ментон назвал Ницше предтечей национал-социализма, ответственным за его преступления. Обвинитель от СССР Руденко с этим не согласился.

И хотя Томас Манн великой заслугой Горького считал «наведение моста между Ницше и социализмом», сам «Буревестник», взлетев на высоты государственной ответственности, от этой чести отказался. Басинский отмечает: Горький первым в СССР «проклял Ницше как предтечу нацизма». Но поперек политической линии, этики стояла неодолимая эстетика. Ольга Форш подмечала: «Он сейчас очень похож на Ницше. Не только пугающими усами, более прочно... каким-то внутренним родством, наложившим на их облики общую печать».

Не лицезрев ни того, ни другого, могу, однако, поделиться одним интересным зрительным впечатлением. В Иркутске на пересечении улиц Ленина и Горького, увидев памятник, я – не скажу, что «замер», – наоборот, сделал несколько кругов, неустанно фотографируя. Невероятно. Все, конечно, знают памятник Горькому в метро на станции – бывшей его имени. Проходят мимо, вспоминая или не вспоминая, соглашаясь с Ольгой Форш или не соглашаясь, но этот…

Вторым потрясением для меня стало то, что я прочел в интернете про этот памятник. «В 1964 году установили памятник писателю Горькому, который в 1970-е кто-то сломал. И только спустя 20 лет после установки первого бюста в 1984 году поставили новый бюст Горькому… Не догадываетесь, почему он так высоко установлен?»

Поразительно: «в 1970-е»!.. Я был уверен, что тогда были тишь да благодать, а подобные выходки, это – уже лихие 1990-е. Подумалось, что если решат убрать памятник Горькому, то его можно будет увезти и реализовать как памятник Фридриху Ницше.

И это мое предложение вполне серьезно.

Возвращаясь от облика к текстам Горького, могу сказать вот что еще. Ранние рассказы Горького «Макар Чудра», «Челкаш», весь «босяцкий цикл», хоть и приписаны к «ницшеанским», на мой взгляд, связаны более с настоящими, любимыми мною повестями «Детство», «В людях», «Мои университеты». Там, если не действие, то хотя бы взгляд, интонация рассказчика – взгляд русского бродяги, страдальца. А цыганщина «Чудры» как синоним свободы – рифмуется не с Ницше, а скорей с фильмами Кустурицы.

И даже в двух знаменитых суперницшеанских «пернатых Песнях» Горького видится разница. В «Песне о соколе», припомним, более половины текста – это беседа «старого крымского чабана, седого, сожженного южным солнцем» Надыр-Рагим-оглы со скитальцем, почти паломником, тезкой Алеши Карамазова. Не сразу, после ловли рыбы, варки ухи заплетается неспешная беседа. И Алеша, несомненный рассказчик из «Моих университетов», то есть Пешков (до принятия знаменитого псевдонима он упорно настаивал именно на этом ударении), прошедший пешком пол-России, побродивший и по Крыму, просит Рагима рассказать сказку. И «Песня о соколе» уже неотменима в русском фольклоре: «…рожденный ползать – летать не может».

Но, сказав «а», чуть отодвинув от «ницшеанства» некоторые тексты Горького, надо сказать и «б», о других, неотодвигаемых. Ближе к финальным страницам научпоп-журналов вы наверняка встречали рубрику «Маленькие хитрости». Как из чего-то – сделать нечто? Лайфхаки, выражаясь по-современному. Выскажусь и я в формате «Маленьких хитростей». Возьмите пустой спичечный коробок. Положите в него три канцелярские скрепки. Полученным устройством потрясите над ухом две минуты. Это заменит вам чтение «Песни о Буревестнике», в случае отсутствия под рукой текста данного произведения.

Вот уж там точно ни Рагима, ни старухи Изергиль, ни жадного с бездонной памятью слушателя Алеши, а с первого слога, можно сказать, «из-за такта» – то ли «Ночная песнь влюбленного», то ли любая другая из «песней», рассыпанных несчастным Фридрихом по страницам «Заратустры». Читайте. Или берите тот коробок со скрепками. Немало там «влюбленностей», увенчанных, гордым, знаменитым афоризмом: «Идешь к женщине? Не забудь взять плетку».

Не собирая компромата по биографии, отмечу только, что на единственном фото (постановочным) Фридриха с русской генеральской дочкой, в которую он был влюблен, с плеткой в руке – как раз она.

Всю дальнейшую критику Ницше я передоверил персонажам своего романа. Одна героиня переиначивает его афоризм, действительно ныне просто царящий в политических статьях, разговорах, интернете: «Все, что меня не убивает, то… ужасно старит».

В целом произведения Горького – они о преодолении ницшеанства. Успешном? И «был ли мальчик?» – роковой вопрос из «Клима Самгина». Что тут ответить, когда само «преодоление» – ключевой термин Ницше: «Человек – это то, что должно преодолеть». То есть, и преодолев что-либо, даже ницшеанство, ты проявил «волю к преодолению», как завещал великий Фридрих. И едкой иронией, в духе иркутского памятника стал – нет, псевдоним уже был, – значит, кличка, прозвище. Прилепившееся как раз из самого ницшеанского произведения. Буревестник.