Писать о Москве полезно для здоровья

Одно из самых красивых мест в Москве – Дом Пашкова. Фото агентства «Москва»

Александру Васькину – 50 лет. Накануне юбилея о том, почему писать о Москве полезно для здоровья, о малолюдности в архивах, об изюминке Дома Пашкова, о культурной цепи домов-символов, о круговороте впечатлений о столице и многом другом с Александром ВАСЬКИНЫМ побеседовала Наталия АЛЕКСАНДРОВА.

– Александр Анатольевич, в чем притягательность Москвы?

– Москва уникальна прежде всего тем, что пережила столько драматических событий, что их хватит на десяток вполне себе приличных городов. И вот какая метаморфоза: в начале века в Москве всегда происходит нечто, переворачивающее вверх дном всю прежнюю историю. В XVII веке это была Смута, закончившаяся воцарением Романовых в 1613 году. Прошло почти 100 лет – и Петр I переносит столицу на берега Невы. Еще век минует – и пожар 1812 года «способствует ей много…». А возьмите прошлое столетие, наполненное историческими вехами начиная с 1905 года. А какой еще город дважды становился столицей? Второй раз – в 1918-м, я надеюсь, уже навсегда. Недаром Фамусов в «Горе от ума» изрек: «Решительно скажу: едва другая сыщется столица, как Москва». Трудно не согласиться. Некоторые мои коллеги, посчитав, что Москва изучена вдоль и поперек, переключились на другие города. Но я придерживаюсь иного мнения: писать о городе можно только в том случае, если в нем живешь. К тому же писать о Москве еще и полезно для здоровья. Посмотрите на продолжительность жизни тех, кто посвятил свое творчество столице: Владимир Гиляровский прожил без малого 80 лет, Петр Сытин – 82 года, Владимир Муравьев – 92 года, Нина Молева вообще 98 лет. Цифры внушают оптимизм.

– Вы много пишете, в чем секрет такой плодотворности?

– Дело в том, что все мои книги, статьи, теле- и радиопрограммы об одном – о Москве, с которой так или иначе связано повествование. Каждая моя книга во многом является продолжением предыдущей. Это не чистый лист, а новая страница одной большой книги. Это только кажется, что много пишу, а на самом деле для полувека жизни список книг не так уж и велик… Плодотворности способствует и пустота архивов, но не в смысле отсутствия документов, а в смысле малолюдности. Находишь иногда ту или иную бумагу и удивляешься: а до тебя это архивное дело заказывали 20 лет назад! Так что есть о чем писать. Например, много интересных документов обнаружилось о жизни Алексея Щусева, когда я работал над его первой биографией в серии «ЖЗЛ». А какой у него был почерк! С вензелями: не буквы, а произведения искусства… А как интересно было искать адрес московского дома, где в 1819 году маленький Лермонтов смотрел первую в своей жизни оперу.

– Как приходят темы? Вас вдохновляют выдающиеся личности или дома? Кстати, а есть в Москве любимые здания?

– Дом Пашкова. О нем можно писать без конца. Было такое время, когда его называли «Акрополем, сияющим на поросшем кустами холме»: бросалась в глаза гармоничность его архитектурных форм, скрывавших то, что здание в себе хранило и духовно излучало. Излучения исходили от Румянцевского музея и Публичной библиотеки. Изюминкой дома и по сей день является круглая белая башня с зеленой шляпкой – Пашкова вышка, из стены которой непонятно как вылез Левий Матвей. Перечитывая в очередной раз роман Михаила Булгакова, я наконец понял, где автор спрятал ключ от разгадки, указывающей нам на Дом Пашкова. Ведь его Булгаков прямо не называет. Он лишь пишет, что с каменной террасы «одного из самых красивых зданий в Москве», заслоненные балюстрадой с гипсовыми вазами, присматривали за Москвой Воланд и Азазелло. Обозревая город «почти до самых краев», Воланд счел Москву весьма интересной, Азазелло же сравнил ее с Римом. Булгаков, устами своих героев вспомнивший о вечном городе, одел их в черные сутаны. Задолго до Булгакова другой великий писатель сравнивал отсюда Москву с Римом. И был это не кто иной, как Гоголь. В 1851 году, наблюдая с бельведера Пашкова дома за праздничной иллюминацией в честь 25-летия царствования Николая I, Гоголь признался: «Как это зрелище напоминает мне вечный город!» И он тоже был одет в черное: «Между собравшимися звездоносцами выделялся одетый в черный сюртук, худой, длинноносый, невзрачный человечек».

– Получается, что балкон Пашкова дома символизирует собою связь времен?

– Еще как! Гоголь и Булгаков, так умолявший своего собрата по таланту: «Учитель, укрой меня своей чугунной шинелью!» Бывал ли сам Булгаков здесь? Вероятно. А как же иначе, ведь Воланд явился к нам не фокусы показывать, а разбирать «подлинные рукописи чернокнижника Герберта Аврилакского, Х века», что обнаружились в государственной библиотеке. По крайней мере так «единственный в мире специалист» ответил Берлиозу. И между прочим, сказал правду. Ведь в конце романа Воланд оказался именно в Пашковом доме, где и находилась государственная библиотека, хранившая бесценные рукописи. А Герберт Аврилакский – не просто чернокнижник, а папа Сильвестр II, реальное лицо, о котором вот уже 10 веков живет легенда, что папский престол он выиграл в кости у самого дьявола, то есть у сатаны. Так кому же еще разбирать его рукописи, как не Воланду, так и не сыгравшему в кости с буфетчиком из варьете? Насколько же логичным выглядит появление Пашкова дома именно в конце романа: Воланд оказывается на его террасе, разобравшись не только в рукописях, но и во многом другом. Это здание – центральное звено важнейшей культурной цепи: Университет на Моховой – Пашков дом – Музей изящных искусств. Пройти по ней можно минут за 15, а складывалась эта последовательность домов-символов несколько столетий. И потому к учреждению здесь новых музеев, персональных галерей нужно относиться с большой разборчивостью.

– Москва незримо скрестила литературные и жизненные пути Гоголя и Булгакова?

– И не такие порою совпадения еще случаются. Еще Александр Пушкин говорил, что «бывают странные сближенья…». Я не раз писал об этом в своих статьях и очерках «НГ-EXLIBRIS». Таковым можно назвать сближение двух великих писателей – Льва Толстого и Фредерика Стендаля. Произошло оно весьма опосредованно и при необычных обстоятельствах (тем более что в жизни они не встречались друг с другом). Стендаль прибыл к нам в 1812 году, без приглашения, в рядах наполеоновской армии, занимавшейся грабежами и мародерством в оставленной русскими войсками Первопрестольной. Судьба его привела в дом Салтыкова на Тверской. А затем чуть позже, работая над книгой о московских адресах Льва Толстого, я понял, что он жил в бывших салтыковских владениях – в гостинице Шевалдышева. Едва ли не в том же доме, где до него за три с лишним десятка лет бывал Стендаль. В 1901 году Толстой скажет: «Повторяю, во всем том, что я знаю о войне, мой первый учитель – Стендаль». Военные сцены в «Войне и мире» удались исключительно благодаря описанной Стендалем битве при Ватерлоо. Москва повлияла на Стендаля, а тот – на Толстого. Круговорот впечатлений в Москве и литературе.

А вот еще один биографический перекресток, из недавней книги «Писатели в столице». У Александра Солженицына в «Красном колесе» был воплощен принцип узлов – «сплошного густого изложения событий в сжатые сроки времени и перерывов между ними». Если следовать логике писателя, то самым главным узлом в его литературной судьбе стала встреча с Александром Твардовским в 1961 году в Москве, сконцентрировавшая в себе все предшествующие события. А ведь они могли бы познакомиться и раньше. В их биографиях – особенно на раннем этапе – явно прослеживаются параллельные пути, которым до поры до времени не суждено было пересечься. Александр Солженицын родился в Кисловодске в 1918 году, Александр Твардовский – на Смоленщине восемью годами раньше. Александр Трифонович до войны учился на педагога, но успел пройти лишь практику в московской школе в Столовом переулке. Александр Исаевич учительствовал после лагеря – в Казахстане, во Владимирской области и на Рязанщине… В Москве они объявились с разницей в 10 лет – Твардовский в 1929-м, Солженицын – в 1939-м. Примечательно, что первый московский адрес автора «Василия Теркина» находился в Козицком переулке, там же спустя почти 40 лет поселился и Солженицын, чуть ли не в том же доме... И оба учились в ИФЛИ (Московский институт философии, литературы и истории имени Н.Г. Чернышевского. – «НГ-EL») в Ростокино… Совпадение? Или предназначение? А уж начиная с 1962 года череда московских «узлов», где они бывали одновременно, выстраивается в крепкую и единую нить…

– Ваша совсем недавняя книга совсем про другую эпоху – «Повседневная жизнь Москвы в лихие девяностые».

– Да, тема насущная. Казалось бы – о чем там писать? На самом деле изменилось очень многое с той самой эпохи, в которую мы родились, я имею в виду Москву Никиты Хрущева и Леонида Брежнева (ей была посвящена моя прежняя книга, 2016 года). И вот мне захотелось рассказать, какой стала повседневная жизнь тех самых людей, что когда-то ходили по улице Горького, гуляли по площади Свердлова, плавали в бассейне «Москва». А поди сейчас вспомни, какую станцию метро, например, в народе называли «Нога»? Все это исчезло с карты столицы и из языка в 90-е. Причем лихо, в один момент. Но люди-то остались. Те самые, что в пору своей молодости отстаивали многочасовые очереди за собраниями сочинений Чехова и Гоголя, в кассу «Современника» и «Таганки». С ними-то что стало в 90-е годы? Одной краской я бы не стал мазать этот период. Когда говорят о бездуховности 90-х, я все время вспоминаю огромный книжный базар в «Олимпийском». Ведь сколько народу туда каждый день приходило, с колясками, чемоданами шли, чтобы купить книги. Цены на продукты росли как на дрожжах, а люди все равно нуждались в книгах. Вообще время было занятное. Это ведь тоже своего рода смута, только иных времен – Бориса Ельцина.

– А над чем вы сейчас работаете?

– Вот не хотел говорить, но придется (смеется). Следующая книга будет посвящена московской Олимпиаде, но через призму повседневной жизни. И это опять же продолжение избранной много лет назад темы: будни и праздники самых разных людей – и москвичей, и гостей столицы… Это, конечно, было историческое событие в жизни Москвы, повлиявшее на развитие города и в бытовом, и культурном, и архитектурном плане. Да и в литературном тоже.