Хной, пылью и хмелем

Владимир Герцик и Елена Семёнова на церемонии премии «Нонконформизм-2016». Фото Павла Сарычева

Ушедшая от нас полтора года назад Елена Семёнова (1975–2024) была больше известна как журналист и культуртрегер, одна из ведущих проекта «Уйти. Остаться. Жить».

Но Елена – прекрасный поэт, причем очень разнообразный в своих манерах.

Начну с самого простого. Она писала в силлабо-тонике, как не стесняясь банальных рифм, так и выдумывая сложные составные. Писала для детей (надо уметь, а она умела), писала шутливо, остроумно. Народным хитом, который она читала не только на литературных вечерах, но и на пляжах, и в банях натуристов, стало ее стихотворение

Иду по Бирюзова –

Одета в бирюзу

…

Кому-то всё алмазы –

То в небе, то в косе.

Мне ж это всё без мазы,

Мне всё – по бирюзе.

Елена действительно жила недалеко от улицы Маршала Бирюзова, одевалась ярко и любила бирюзовый цвет и бирюзовое ожерелье. И тут всем нравится автобиографичность (хотя, конечно, псевдоавтобиографичность – поэт всегда больше своей биографии) и залихватский конец, где вместо «бирюзы» в значении «по фиолету» прочитывается иное.

Был у Елены период «автоматического письма». Было много неологизмов. Например, люблю вот это:

О, воробьями щебечущий куст!

Кинь воробьиное слово из уст,

Стань воробьинственным

                            взводом моим,

Где каждый воин стократ 

                                  воробьим,

И без труда воробьись 

                          в тот же миг

В класс, воробьящий 

                   лихой чик-чирик.

В пир, воробляющий, 

                         как во хмелю:

Я этот мир без ума вороблю!

Стихотворение более сложное, чем кажется.

Невозможно не вспомнить «Можжевеловый куст, можжевеловый куст, / Остывающий лепет изменчивых уст». Обращение к кусту как к женщине, обожествленной любовью лирического героя, к женщине, близость с которой есть богослужение: «Когда настала ночь, была мне милость / Дарована, алтарные врата / Отворены…»

И Елена куст одушевляет и обожествляет, отсылая нас за дополнительным пониманием ее образа к Тарковскому.

У Елены куст – это и Бог, творящий Словом, и экклесия, где все члены Церкви воины Христовы (как у Елены Шварц: «В боевом порядке легкая кость, / армия тела к бою готова. / Вооруженный зовет Тебя воробей»). Но «воробьи» также и ученики (схолия присутствует), и участники пира-агапы. А лирическая героиня говорит: «вороблю этот мир», что значит «люблю», но глубже, чем «просто люблю» – героиня вросла своим глаголом приятия в этот мир воробьиный, она плоть от плоти его, «вворобьилась» в нем, как Христос воплотился. Это гимн глубокой любви к миру Божьему, а не просто, как может показаться, словесная игрушка.

Елена – автор палиндрома «Велика Гоби, и Бог аки лев».

А еще вот ее слова: «Рифма – это конфетка, карамелька, а отсутствие ее, верлибр – это соль и перец. Я больше люблю острое, чем сладкое».

Верлибров Елена не так много написала. Но есть два очень значимых для ее поэзии текста.

Первый – «Стеклянные шарики», в котором выдвигаются все возможные и невозможные версии происхождения этих шариков. В этом лаконичном стихотворении есть зерна других жанров – сказки, фантастического рассказа, которые читатель сам может создать в своем воображении. А для поэта Елены Семёновой свобода была большей ценностью, чем самовыражение и авторский диктат. Поэтому в «Шариках» Елена только задает вопросы.

«Может быть, их мастерят на специальной фабрике –

Фабрике детских неформальных игрушек,

Чтобы дети могли катать их и думать при этом,

Что они делают нечто запретное?» – это лишь один из них.

«Я никогда не видела, как разбиваются стеклянные шарики...

И это, черт возьми, вселяет в меня надежду!» – так заканчивается стихотворение. И надежда вселяется и в нас, читателей, потому что стеклянные шарики за время чтения стихотворения, полного вопросов, обращенных к сознанию и подсознанию читателя, обросли теми смыслами, которые для каждого читателя индивидуально важны. Стеклянный шарик – это и жизнь, и мир, и Вселенная, и любовь, и душа, и детство – кому что увиделось. А это «черт возьми» очень сильно поддерживает идею надежды, доводя ее до степени почти уверенности. Потому что, когда мы робко надеемся, мы боимся, что не сбудется, боимся «сглазить», «не угодить» судьбе, Року, Богу. Мы суеверны в робкой надежде. А когда мы уверены, мы смелы, свободны и позволяем себе выразить чувства в какой угодно форме, и тут любой крепости ругательство можно подставить. Но Елена выбирает такое, и мягкое, литературное, и достаточно бунтарское.

Второй значимый верлибр Елены – «Бабочка». Процитирую полностью:

Как-то решила залезть 

          на крышу высотки.

На лестнице, у окна, 

          где, как жернова,

Крутятся, лязгают лифтовые

          блоки,

Билась в паутине 

          бабочка-шоколадница.

Подняла ее – у бабочки 

          не было лап.

Было понятно, что ей долго 

          не жить, но…

Было невозможно оставить 

          ее так,

В тщетном биенье 

          и стремленье к полету.

Вынесла ее на крышу – 

          отпустила.

Волны летнего ветра унесли 

          ее наискось вниз.

Было отрадно, что она 

          совершает

Этот свой, может быть, 

          последний полет…

Когда нет лапок, 

          чтобы липнуть к цветку,

Нет физической сцепки 

          с миром,

Остаются вибрирующие 

          крылья, и в них душа,

Ей ничего не страшно, 

          и она мчит –

В ликующем танце 

          в морях поднебесья,

Оставляя следом пыльцы 

          свое имя.

Кто ты? Вид и отряд 

          подсказал бы Набоков, но…

Достаточно и того, 

          что правнучка твоя

Векам моим подарила 

           касательный вспорх

В утренней дреме, 

          в разнеженном полусне…

Было ли это? Было ли это всё?

 Не знаю.

Но, может быть… 

Не поручусь, но вздрогну –

Да – ты и сейчас своими 

          лепечущими крылами

Жмурясь, тепло 

          и щекотно растешь во мне.

Лирическая героиня забирается в небезопасное место, где «жернова» подобны хелицерам паука и могут угрожать жизни смельчака. И там находит своего «двойника», потому что и поэт – существо без «физической сцепки с миром». И делает с ним то, чего желает себе: главное – полет, даже если он последний. И это не та бабочка-прототип, которую может посадить на булавку Набоков, а та, которая равна Набокову в своем статусе творца. Елена, возможно, потому и не писала почти прозу, что не любила образы «на булавках», она всегда предпочитала свободу и образам давала упархивать, не присваивая их себе, позволяя читателю домысливать. «Было ли это? Было ли это всё? Не знаю». «Ты и сейчас своими лепечущими крылами / Жмурясь, тепло и щекотно растешь во мне». Это поэзия растет в поэте. «Жмурясь крылами» – мы видим образ глаза, прядать крыльями – моргать, жмуриться. Глаз-бабочка соприкоснулась с веками поэта, поэт и образ равны в своей свободе, во взаимодействии. Но поэт эту свободу дарует бабочке, и он же бабочку «вынашивает».

Продолжу стихотворением Елены 2022 года.

На последнем пределе,

где трепещет натянутой

 сердце струной,

хорошо ощущать себя тем,

 кому велен

шар земной, лист резной, 

перегной.

Это было и есть,

это будет со мной.

Разорви сердце лат 

и в терновнике пой, –

там, где терпкая боль 

и грачиный конвой.

Эта пляска на точке 

в ночи огневой

слаще мягкой и душной 

постели.

Я не наш, я не ваш, 

я хочу в чрево пашни 

возлечь хной, пыльцою 

и хмелем...

Сердце – мышечный орган, оно и в образном смысле совершает усилие мышц, усилие любви и песнопения, раз тут и струна. Поэт – это и Сизиф, которому «велен шар земной», как Сизифу «велен камень» (вспомним, что Сизиф – обманщик смерти), и Орфей. Натянутая струна лопнет, и это приведет поэта в «перегной», в «чрево пашни». Но лопнет струна не сама – поэт «разорвет сердце лат» и будет петь в терновнике без какой-либо защиты.

Но больше всего я хочу подумать об одном из последних стихотворений Елены. Оно датировано 2 октября 2023-го, Елене оставалось быть с нами три месяца и две недели.

Называется оно «Семенов» и, на мой взгляд, Елена тут подошла к эпосу, к «роману в стихах». Возможно, она стояла у своего нового стиля, новой поэтики. Процитирую полностью:

И вот вдруг неожиданно – 

             я стал…

Хотя, верней, конечно же, – 

           я стала.

Вы явно ждали рифмы 

          тут – кристалл?

Ну, что ж, держите! 

Красота кристалла

Просчитана гармонией 

          систем,

На смерть и молодость 

          душа разъята.

Вы ожидали – брат пойдет 

          на брата?

Пошел. Одна из вечных тем.

Мой прадед был Суетников, 

         но вдруг,

От суеты очистив свое имя,

Он стал Семёнов. 

Это новый круг,

И звезды на закате 

         вдруг другими

Явились, ведь Семен – Шимон,

И означает, что он 

        Тем услышан,

Кто наполняет колокольный

         звон,

Кто никому из смертных 

         не излишен.

И вот – вся мозгом косточки

         горю

Вишневой, кислой, горькой, 

        острой

И строк моих задумчивого 

        монстра

Вам всем, мои читатели,

   дарю.

Он к вам войдет, 

        взъерошив бодро клык,

Он будет ласковым 

и наглым,

Лишь потому, что добрым 

          шрифтом набран,

В его глазах дарованный язык.

«И вот вдруг неожиданно – я стал… / Хотя, верней, конечно же, – я стала». Повествователь не держится за свою личность, пол, он отдает себя герою, как медиум себя – вызываемому духу. Дух вызывается через магический кристалл, и это тот же кристалл, о котором Пушкин в «Евгении Онегине»: «И даль свободного романа / Я сквозь магический кристалл / Еще не ясно различал». То, что кристалл пушкинский, подтверждено и шуткой про рифму. Разговор с читателем – тоже пушкинский элемент романа в стихах.

«На смерть и молодость душа разъята» – как это точно, все, что не молодость – уже отчасти смерть. И «брат пошел на брата» примерно, как Онегин с Ленским. Они не упомянуты, но благодаря «магическому кристаллу» и «ожидаемой рифме» они тут есть и говорят нам о бессмысленности братоубийства.

Нам исторически понятно, почему герой сменил фамилию в Гражданскую войну. Эта смена стала значима в каком-то каббалистическом смысле, на всех уровнях Бытия, а текст приобрел звучание «Божественной комедии» в переводе Лозинского, с этой манерой перебирать местоимения, как четки, редко упоминая имена всуе, и особенно Имя:

И звезды на закате вдруг 

    другими

Явились, ведь Семен – Шимон,

И означает, что он 

Тем услышан,

Кто наполняет колокольный

  звон,

Кто никому из смертных 

  не излишен.

И снова из тьмы времен выходит лирическая героиня, заявляя о своем материальном существовании через образы пищи: «И вот – вся мозгом косточки горю / Вишневой, кислой, горькой, острой». «Вишневой косточки» – звучит нарочито двусмысленно, это и цвет «мозговой косточки», и плод вишни, костянка. «Строк моих задумчивый монстр» питается поэтом, лирической героиней, высасывает ее «мозг» из «косточки».

Строкам поэта дарован язык, на котором они созданы, и этот язык в глазах «монстра строк» набран «добрым шрифтом», «монстр» запрограммирован на добро, ласковость и наглость (явный подтекст «Аленького цветочка», «Красавицы и чудовища») поэтом, который питает его собой. И такой «доброй пищей» для поэтических строк поэта сделало прошлое, в котором предок «от суеты очистил имя», приблизился к Богу. Но к этому его привела, как мы знаем, братоубийственная вражда. А поэт приносит в жертву себя, чтобы его строки были добрыми.

Елена где-то писала и говорила, что на нее в юности оказало большое влияние стихотворение Гумилева «Волшебная скрипка».

Елена так и жила, сделала струны из сердца, посмотрела в глаза чудовищ и скормила себя «монстру строк», которого она воспитала добрым к нам, к читателям.