Барочный и порочный смутьян

Хрестоматийный Караваджо, которому рады в Москве.
Иллюстрация с сайта ГМИИ

Караваджо ждали с самого начала перекрестного года Россия-Италия - когда только объявили, что, да, выставке быть. В ГМИИ работы прибыли из собраний Италии и Ватикана, и здесь есть хрестоматийные - «Юноша с корзиной фруктов» из римской Галереи Боргезе, почти не покидающее пределов Пинакотеки Ватикана «Положение во гроб» и «Обращение Савла» - его по такому случаю вывезли из римской церкви Санта Мария дель Пополо. Оправдывать небольшой объем выставки не нужно, достаточно сказать, что в прошлом году в Риме показали 24 работы, это было беспрецедентно много. А московские гастроли барочного художника стали крупнейшими вне Италии.

Многие не жаловали Караваджо, упрекая в вульгаризации искусства. Он привел на холсты уличные типажи да сцены с гадалками и мошенничествами. На выставке, правда, из нерелигиозных сюжетов есть только тот самый «фруктовый» «Юноша┘» да «Спящий амур». Но славу живописца составила прежде всего сакральная живопись. Это не парадокс экспозиции - это парадокс его жизни.

Художник не искал приключений на свою голову, а с удивительной последовательностью создавал их сам. Микеланджело Меризи из местечка Караваджо был смутьяном неуемного темперамента и скверного характера, затевал потасовки, кого-то даже убил, сидел в тюрьме, бегал от суда. География его перемещений простирается от Милана и Рима до Сицилии и Мальты. А если уж брать не имеющие прямого отношения к живописи детали - тут то говорили о его «склонности» к гомосексуализму (впрочем, искусства это все же касается - достаточно посмотреть на написанных им миловидных юношей), то в некоторых изображениях Богоматери узнавали уличных женщин. Нередко художник оставался без денег, и один из друзей посоветовал брать религиозные заказы, благо в эпоху Контрреформации их раздавали щедро. Караваджо долго не сдавался - все писал каких-то Вакхов (в Москву их не привезли). Довольно курьезно, что в итоге все-таки именно святые принесли известность такому балагуру. И довольно показательно - необязательно быть набожным, чтобы оставить след в религиозном искусстве.

Караваджо включил живописи свет. «Погребной свет». В этом его новшество и это делает его картины барочными. Разные сюжеты он интерпретирует как театральные сцены, только в отличие от многих барочных живописцев, помещает их не в пышнотелую архитектурную декорацию, а выхватывает героев из тьмы диагональным световым потоком. И вот, например, в освещенном тельце «Спящего амура» звучит вдруг какая-то пронзительность, потому что всем своим видом, своим отрешенным пока еще в младенческом забытьи лицом он иллюстрирует печальную мысль о том, что сон - «репетиция» смерти.

Еще одна инновация - динамичные ракурсы. Что-то он, конечно, заимствовал у других - и в скрученной «серпантином» фигуре Иоанна Крестителя эхом вспоминается нагой юноша с Сикстинского свода, написанный тезкой Микеланджело. Но мало что сможет потягаться с его собственной интерпретацией «Обращения Савла», где место главного героя занял огромный лошадиный круп, а сам будущий апостол Павел, от божественного света упавший под коня, лежит головой к нам, распростерши руки так, что того гляди уткнется в картинную плоскость. Персонажам Караваджо временами бывает тесно в картине, как младенцу в материнской утробе. И они «толкаются», просятся в реальное пространство - как Савл, как Иосиф Аримафейский в «Положении во гроб» с почти упирающимся в нас локтем. Христианские персонажи тут не отстраненно-возвышенны, как в Ренессансе, а по-барочному чувственны, а частенько и откровенно будничны, ведь их прототипы - простолюдины. Художник показывает сакральное настолько осязаемо, будто эти герои вот так низвергались с коня, хоронили Христа, страдали вовсе не в библейские времена и даже не 400 лет назад, а только что, на наших глазах.

Выставка в Пушкинском хорошо выстроена - 11 картин уверенно держат два зала, а пространные комментарии не утяжеляют показ, не будят «музейную усталость». Единственное, что пока мешает - свет. По-видимому, здесь тоже решили поставить караваджистское освещение откуда-то сбоку, и на открытии картины нещадно бликовали, причем заранее было трудно угадать, с какой стороны подойти, чтобы избежать «разъедающего» эффекта. Но все это несложно исправить.

Некоторые считают, без Караваджо не было бы Рембрандта, другие говорят, что последнему-то как раз и удался тот свет, к которому Караваджо только подступался. Как бы то ни было, найдется не так уж много художников, давших имя целому направлению, которое, как караваджизм, распространится и за пределами родной Италии. Караваджо появился, когда маньеризм выдыхался, а барочная живопись была еще в зачаточном состоянии. Классицист Пуссен назвал Караваджо разрушителем живописи. Но он же и создал ее снова. Пролил на нее новый свет.