Олег Морозов
Патриотический миф так давно эксплуатируют, что в историческую правду мало кто верит.
Корин П.Д. Александр Невский. Центральная часть триптиха. 1942. ГТГ
В центре церковной концепции прошлого находится хорошо знакомый всем «образ врага». При этом оборонная стратегия Московского Патриархата живет не только старыми клише. Так, в октябре 2012 года на XVI Всемирном русском народном Соборе (ВРНС) под названием «Рубежи истории – рубежи России», специально посвященном историческим сюжетам, появился новый термин – «гуманитарный суверенитет». Именно он, по мнению участников ВРНС, должен символизировать защищенность России от «мягкой силы», используемой «внешними силами, стремящимися к мировому господству». Соборное слово гласит: «Сегодня под гуманитарным суверенитетом следует понимать совокупность культурных, религиозных, мировоззренческих и социально-психологических факторов, позволяющих народу и государству утверждать свою идентичность… сохранять историческую память, следовать своим идеалам и хранить верность своим ценностям и святыням».
Нельзя сказать, что руководство РПЦ начало интересоваться историей только недавно. Апелляции к прошлому во время публичных мероприятий, дискуссии вокруг прославления святых, предложения вернуть дореволюционные праздники – все это и раньше говорило о наличии у него определенного видения российской истории. Однако к 2012 году работа с прошлым была активизирована: охватившая страну юбилейная лихорадка в связи с 400-летием «преодоления Смуты», 200-летием Отечественной войны 1812 года и 1150-летием российской государственности, призванная пробудить патриотические чувства граждан, стала поводом для укрепления позиций Церкви на историческом фронте.
Конечно, тотальной власти над интерпретацией истории у РПЦ нет. В отличие от государства она не может регулировать работу архивов, создавать исторические общества, использовать прямые рычаги давления на СМИ, вмешиваться в преподавание истории в школе. Тем не менее Церковь имеет регулярный доступ к массмедиа, использует административные ресурсы светской власти, формулирует отношение к прошлому через культ святых. Вспомним и о школьном учебнике Андрея Кураева по курсу «Основы православной культуры», где широко представлена идеологическая позиция РПЦ, будь то «справедливые» (оборонительные) войны или православный патриотизм.
Обращение Церкви к прошлому продиктовано отнюдь не модой на историю. История – лишь инструмент сколачивания единого пространства смыслов и средство самоутверждения. Вся идеология православного мейнстрима строится сегодня вокруг понятия «традиция», которое звучит не только с церковных амвонов, но и политических трибун. Традиция противопоставляется «прозападному» общественному мнению и правовым нормам, устанавливающим отделение Церкви от государства и равенство всех религий перед законом. Чтобы укрепить авторитет традиции и придать ей подобие истины, РПЦ остро нуждается в историческом прошлом и его героях.
Публичная риторика
Доступ к СМИ позволяет Патриарху и его команде широко транслировать свой взгляд на прошлое и задавать особые критерии его правдивости и авторитетности. В публичных выступлениях ораторов РПЦ подчеркивается торжественность мероприятия, по поводу которого произносится речь, и исключаются любые механизмы обратной связи, что придает этим речам безапелляционность и претензию на высказывание истины в последней инстанции. Это видно на примере праздников, парадов, выставок, торжественных служб, молитвенных стояний – любого официоза, поводом для которого служат героические деяния предков. Все события и персонажи должны быть знакомы аудитории. Это могут быть войны, восстания, революции, полководцы, цари, князья – все, что формально связано с государством и его триумфами, а по существу, как правило, с насилием и массовыми жертвами.
Патриарх Кирилл, озвучивая свою концепцию российской истории на XVI ВРНС, взял за основу три кровавых и тяжелых ее этапа: «преодоление Смуты» (1612), борьбу с Наполеоном (1812) и битву за Сталинград (1942–1943). По словам Патриарха, некогда три культурных потока – греческий, латинский и славянский, – объединенных «единой купелью Христова Крещения», были одной цивилизацией. После Великой схизмы 1054 года и «орденских нашествий» на северо-запад Руси в первой половине XIII века в этой цивилизации выделяются два полюса: православный и католический. С этого момента «Русский мир» обречен на регулярные нападения со стороны Запада, который жаждет не столько наших территорий, сколько духовного и культурного богатства. «То были попытки силой переформатировать духовную и культурную основу народной жизни», – сказал глава РПЦ.
Выстроенная спичрайтерами Патриарха историософская модель стонет под тяжестью идеологических штампов. Однако Церкви важна не историческая конкретика, а идеологическое послание, работающее на актуальную повестку дня. РПЦ важно представить современность как очередной этап «столкновения цивилизаций». Но теперь битва за суверенитет идет не под Бородином или Сталинградом, а на радио, телевидении и в Интернете. Возгласы правящей номенклатуры, что Запад пытается переписать историю России и лишить ее заслуженной победы над нацизмом, только укрепляют создаваемый Церковью миф.
Конфликт цивилизаций – главный двигатель истории в концепции Патриарха. В этом есть что-то очень марксистское. В самом начале «Манифеста Коммунистической партии» (1848) Карла Маркса и Фридриха Энгельса читаем: «История всех до сих пор существовавших обществ была историей борьбы классов». Идея цивилизационных войн близка марксистской историософии, только на смену устаревшим и дискредитировавшим себя «классам» приходит популярный в современных националистических кругах «цивилизационный» подход, представленный Николаем Данилевским, Освальдом Шпенглером и Арнольдом Тойнби. Ссылаться на этих авторов легко и удобно: их всех объединяет критика Запада.
Концепт «Запад» Московский Патриархат использует едва ли не чаще, чем «отечество». В зависимости от ситуации и воображения оратора Западом может быть что угодно: США, НАТО, Евросоюз, Грузия, Польша, Речь Посполитая, Тевтонский орден, папский престол или Ганзейский союз. Вне зависимости от исторического контекста – будь то Смута начала XVII века или Отечественная война 1812 года – русская цивилизация сталкивается всегда с одним и тем же врагом. Этот частый прием модернизации прошлого, по существу, антиисторичен: едва ли современники Александра Невского или Михаила Кутузова знали и понимали «Запад» так, как современный россиянин, знакомый с идеями наших современников Михаила Леонтьева, Владимира Мединского, Александра Проханова и других.
Еще два популярных клише в арсенале Церкви – «Святая Русь» и «историческая Русь». Первое является олицетворением некоего идеального периода российской истории, хотя однозначного ответа, что это за период, у Московского Патриархата нет: «Святая Русь» оказывается то метафорой русского Средневековья, то утопическим идеалом будущего. «Историческая Русь» намекает на геополитическое единство России, Украины и Белоруссии, что очень близко по духу буйно цветущему сегодня неоимперскому реваншизму. Обе «Руси» бедны смыслами, но ораторское мастерство Патриарха и пафосная атмосфера публичных мероприятий добавляют им красок и выразительности. Иного и не требуется там, где правит чарующий блеск ритуала, заслоняющий нравственное чувство.
В публичной риторике Патриарха и его единомышленников можно разглядеть и особый взгляд на прошлое самой Церкви. Сегодня РПЦ открыто заявляет о себе как о самом старом институте, который, невзирая на все трагедии российской истории, смог сохранить целостность и верность традициям. Подобное укоренение в прошлом возможно через замалчивание разрывов в истории как Православной Церкви, так и всей России, приводивших к изменению облика духовенства, приходской жизни, церковной культуры. Поэтому Патриарх и его команда стараются не говорить о проблемах преемственности в Церкви в разные исторические периоды. А ведь здесь неизбежен вопрос: в какой степени, например, восстановленное в 1943 году патриаршество продолжает традиции Православной Греко-Российской Церкви Синодального периода (1721–1917)?
Преемственность для РПЦ – это возможность создать романтический образ седой древности, который дает ей непререкаемый авторитет и моральное право громче всех защищать устои русской цивилизации. Официальная риторика представляет Церковь в облике монолитного сообщества, сумевшего сохранить свое постоянство и традиционность перед лицом войн, революций и гонений. Свежий пример можно извлечь из речи Патриарха Кирилла на Минском Замчище в ходе празднования 1025-летия Крещения Руси в июле с.г.: «Чего стоило только ХХ столетие... Но ведь мы как народ и как Церковь прошли через эти испытания, и не существует никакого другого института, кроме Православной Церкви, который, пройдя через все эти испытания, сохранил бы свое единство и свою духовную силу». Разумеется, РПЦ не хочет видеть себя сегодня институтом, реставрированным Сталиным, от которого вождь ждал укрепления народного патриотизма в годы войны. Важно скрыть и разрыв между Церковью в горниле послереволюционных репрессий и обликом нового Московского Патриархата образца 1943 года, ведь именно этот зияющий разлом длиной в целое поколение делает невозможным возвращение современного православия к его досоветскому опыту, разрушая красивую идею церковного континуитета.
Апологетика войны
в образах святых
Прославление святых – действенное средство изобретения прошлого. Святость – это особый статус, который ограничивает вероятность альтернативного взгляда на жизненный путь подвижника и выяснение причин его канонизации. Святые почитаются не только верующими. Их образы дают Церкви возможность рассказать не просто героическую, но и священную историю, увековечив ее в ликах благоверных, праведников, мучеников и других.
Сегодня в России приоритет отдается воинам, полководцам и правителям. В 2008 году стараниями Кирилла – тогда еще митрополита – в народной памяти был воскрешен полузабытый образ Александра Невского. На конкурсе «Имя России» его сделали главным защитником Руси от «опасности с Запада», испугавшись, что по результатам народного голосования первое место отойдет Сталину. Возвращение к советским прототипам – в частности, пропагандистскому фильму Сергея Эйзенштейна «Александр Невский», где главную роль сыграл любимый всеми актер Николай Черкасов, – никого не смутило. Невский для многих стал национальным героем, олицетворением русской воинской славы: в его честь строятся новые храмы и выпускается пиво, о нем снимают фильмы и поют песни, а в Пскове и Новгороде его имя раскручивают местные власти для привлечения туристов. На фоне этой показной пышности едва ли кто-нибудь слышит голоса профессиональных историков, полные скепсиса по отношению к князю, который привел Русь под ордынское ярмо и чьи победы над рыцарями не были ключевыми в политической истории страны.
Обстоятельно разобраться с образом Александра Невского очень трудно. Он почитался на Руси начиная с XIII века, и с тех пор вокруг этого имени образовалось много мифов. Как показал историк Фритьоф Беньямин Шенк в своей книге «Александр Невский в русской культурной памяти», образ князя эксплуатировали и в царской России, и в СССР, и продолжают это делать поныне. Не стоит забывать, что имперские почести святому князю воздал еще Петр I для освящения своей новой, Северной столицы – Санкт-Петербурга, примером чему является Александро-Невская лавра.
Куда больше вопросов вызывает новый православный святой – адмирал Федор Ушаков, местное почитание которого установлено в Мордовии в 2001 году. Формально Ушаков причислен к лику праведников за безукоризненное следование заветам христианского вероисповедания после отставки в 1807 году. Фактически же РПЦ прикладывает все усилия, чтобы в народной памяти Ушакова чтили как флотоводца и героя русско-турецких войн, то есть за воинские подвиги, сопряженные с убийством людей, а потому несовместимые с евангельскими идеалами. Присутствие на церемонии 2001 года старших офицеров и начальников штабов, установленная иконография, где святой изображен в усеянном орденами мундире и со шпагой в руке, «назначение» Ушакова покровителем Военно-морского флота – все это говорит о том, что РПЦ хочет видеть в нем не праведника, а лишь еще одно доказательство русской воинской славы, сознательно прибегая к подмене смыслов. Странное понятие «праведный воин» или «воин-праведник», не имеющее никакого отношения к канону, можно уже встретить на многих сайтах. По существу, Ушаков стал очередным святым, чье имя используется в целях пропаганды военно-патриотического воспитания и романтизации образа Вооруженных сил. Этот крест достался и другим святым, объявленным покровителями разных видов и родов войск: равноапостольному князю Владимиру (Внутренние войска МВД), великомученице Варваре (Ракетные войска стратегического назначения), преподобному Серафиму Саровскому (русские ядерщики) и так далее.
Преодоление советского прошлого
Отношение РПЦ к советскому строю составляет основной клубок противоречий в ее исторической концепции. С одной стороны, церковное руководство в лице Патриарха Кирилла и протоиерея Всеволода Чаплина неоднократно высказывалось за нравственное осмысление истории СССР, с другой – эти высказывания пока остаются декларациями о намерениях, за которыми тут же следуют шаблонные фразы вроде такой: «Нужно взвешивать все «за» и все «против», всю правду и всю неправду, все достижения и все преступления». Миф «объективной» оценки сталинского и шире советского режима питается людским страхом перед признанием многомиллионных убийств и бесчеловечности советской системы. В результате на одной чаше весов оказываются десятки миллионов искалеченных жизней, а на другой – технические достижения государства, что разом лишает подобное сравнение нравственного основания.
Разумеется, подобный миф был рожден не Церковью. РПЦ лишь подхватывает этот стереотип, чтобы не оказаться в числе маргинальных противников реабилитации советского строя. Популярная за пределами церковного мейнстрима сталинская иконография и одиозные заявления священников на радиостанции «Радонеж» делают позиции РПЦ еще более зыбкими, хотя и не являются выражением ее официальной позиции. Эта же двойственность видна на примере Собора святых новомучеников и исповедников Церкви Русской: число подвижников уже приближается к двум тысячам, но никакой роли в нравственном осмыслении катастрофы ХХ века эти святые не играют, а их имена и судьбы остаются по большей части неизвестными. Единственным случаем безоговорочного осуждения советского государства стало подписание «Совместного послания народам России и Польши», состоявшееся во время визита Патриарха Кирилла в Польшу в 2012 году.
В остальном Церковь с готовностью осуждает террор только тогда, когда речь заходит о преследованиях духовенства, реквизиции церковной собственности и осквернении предметов православного культа. Образ жертвы – самый комфортный облик для РПЦ, так как он помогает защититься от общественной критики. Например, в деле группы Pussy Riot Московский Патриархат попытался изобразить себя жертвой новой волны гонений, приравняв посаженных в тюрьму девушек к взрывавшим храмы и расстреливавшим духовенство большевикам. Сотрудничество же Церкви с органами госбезопасности, равно как и диссидентское движение во второй половине ХХ века, представленное Глебом Якуниным, Николаем Эшлиманом, Борисом Талантовым, Дмитрием Дудко, Виктором Капитанчуком, Павлом Адельгеймом и другими, по-прежнему остается «зоной умолчания».
* * *
В своих идеологических изысканиях государство и Церковь дружно шагают в одном строю. «Священная» и героическая история РПЦ прекрасно вписывается в разрабатываемый сегодня Российским историческим обществом «историко-культурный стандарт» и становится органичной частью продолжающегося в стране юбилейного обострения. Историческая концепция РПЦ по сути антиисторична, так как покоится не на конкретике, научных изысканиях и нравственных принципах, а на ораторском мастерстве церковных лидеров и праздничной патетике. Многое, что может показаться в этой патетике логичным и взвешенным, рушится даже при неглубоком анализе. Простые вопросы безжалостно вскрывают непоследовательности, обнажая идейную нищету церковных лидеров. Иного и не может быть: нынешней Церкви в России неоткуда брать новые идеи.
Дарья Гармоненко 
