Петр Спивак
Эрих Голлербах олицетворял культуру как упорядоченность мира.
Портрет кисти А.Я.Головина
Описать мир – сокровенная мечта человечества (во всяком случае той его части, которая формирует нашу общую базу данных). Инстинкт познания, помноженный на страсть к систематизации. Чтобы эта мечта сбылась, надо все сущее в нашей Вселенной отразить в какой-нибудь форме – сжатой, но полной и верной подлиннику.
Изобретение фотографии, казалось, открыло путь к точной каталогизации всего и вся – по крайней мере в принципе. 23 марта 1841 года лондонец Ричард Биэрд открыл первое в Европе фотоателье, и воспринималось это тогда, наверное, как «остановись, мгновенье». Можно было при желании и воспарить, погрезить о мире-двойнике, миниатюрной копии с оригинала.
В те времена, с торжеством классической механики, утвердилось представление, что мир строен, ясен и устойчив. Небесная гармония. И дело здесь не в богословии, а в космогонии. Родившийся 23 марта 1749 года Пьер-Симон Лаплас (ум. 1827), французский математик, физик и астроном, чуть ли не в первой же своей работе обратился к исследованию устойчивости Солнечной системы. И доказал, что планетные орбиты в ней устойчивы, а расстояния от планет до Солнца испытывают лишь периодические колебания. Потом все это вошло в главный труд Лапласа; он его озаглавил термином «Небесная механика», который придумал сам. Всеобъемлющая картина мира была, таким образом, явлена миру. Ученый даже предложил мысленный эксперимент с участием воображаемого существа (потом оно было названо «демоном Лапласа»), которое знает положения и скорости всех частиц в мире, а из этого однозначно следует все, что будет в нем происходить впредь. В детерминистском лапласовском мироздании такое в принципе возможно.
Конечно, сегодня такие притязания смотрятся забавно. Да и то сказать, Лаплас не утруждал себя скрупулезными выкладками, за которыми читатель мог бы повторить весь ход рассуждений. «Легко видеть, что...» – вставлял автор риторическую фразу и перепрыгивал через десяток пунктов. Но самое существенное, что всем исследованиям Лапласа присуща фундаментальная черта – итоговость. Подводилась черта под целой эпохой развития науки. А что будет потом? Разве что-то сдвинется с мест? Ведь все так хорошо и слаженно, все подтверждается практикой.
Нет, в верхоглядстве Лапласа не упрекнешь. Наполеон Бонапарт назначил его министром внутренних дел, но через шесть недель отправил его в отставку, потому что тот внес в практику управления «дух бесконечно малых». Кропотливый учет фактов был налицо, а всезнание в духе того самого демона человеку не под силу. В конце концов, и сам Лаплас сказал: «То, что мы знаем, ограничено, а то, чего мы не знаем, бесконечно».
В физике гармоничная картина мира осталась в трудах плеяды ученых от Ньютона до Лапласа и Максвелла. В художественной литературе ее самый классический (во всех смыслах этого слова) пример дал Толстой. За ним пытались пойти другие, и вроде бы многое им удавалось, но миг равновесия всегда уходит быстро и безвозвратно. Романистом, учившимся у Толстого, был французский прозаик, лауреат Нобелевской премии 1937 года Роже Мартен дю Гар. Он родился 130 лет назад, 23 марта 1881 года (ум. 1958). Он, собственно, за писательство-то и взялся под впечатлением от «Войны и мира».
Но вот что характерно: в его книгах не только и даже не столько следование классическому примеру, сколько рефлексия о попытках такого следования. Дело не только в непосильности замысла; в конце концов, Толстой тоже был земной смертный человек, а не «демон Лапласа». Но в романе «Жан Баруа» – это 1913 год, канун Первой мировой, – у Мартен дю Гара уже есть мотивы, пришедшие в литературу после нее, с «потерянным поколением». Мир еще не рухнул, а интеллектуалы чувствуют себя не у дел, и горький осадок остался от «дела Дрейфуса», показавшего патриотические умы и нравы во всей красе.
Главной книгой Мартен дю Гара стал роман «Семья Тибо» (1922–1940). История семьи, но прежде всего история личности. О «независимости личности, которая избегает соблазна фанатичных идеологий и сосредоточена на самопознании», писатель говорил в Нобелевской речи. Но, как ни было все это мне симпатично, не могу обойти простой, «арифметический» факт: роман этот – из восьми томов. Вы можете себе представить сегодняшнего читателя, который это прочтет ранее, чем выйдет на пенсию? Я – нет. И интенсивность современной жизни, и информационные нагрузки в ней не те, что в толстовские времена. С солженицынским «Красным колесом» во многом сходные проблемы.
А писательская техника Мартен дю Гара достойна внимания. Он, между прочим, был архивист по образованию. Это помогало ему включать исторические документы в художественное целое, приучало к достоверности. И здесь есть повод сказать о тесно связанной с архивным делом науке – библиографии – и одном из ее выдающихся деятелей в России. Тем более что дебютом его в печати стала в 1915 году статья с программным названием «Ценность индивидуализма», созвучным речи Мартен дю Гара.
Эрих Голлербах, родившийся 23 марта 1895 года, не был, впрочем, хранителем книжных собраний и составителем каталогов. Он был выдающийся искусствовед и критик – художественный и литературный; вообще – универсал, что являлось нормой в русском Серебряном веке. А кроме того, он был уроженец Царского Села. «Отечество нам Царское Село»... И тут надо иметь в виду, что этот город, куда в год смерти Пушкина провели первую нашу железную дорогу, был, может быть, самым европейским уголком России. Самым благоустроенным, возделанным в культурном смысле. Понятно, что это фасад, императорская резиденция. Но даже такая малая площадка принесла плоды. Голлербах, со своей царскосельской культурой, писал о художниках и поэтах, изучал историю гравюры и литографии, писал стихи. В 1933-м был арестован, но вскоре оправдан. А умер в 1942 году в Вологде, заболев по дороге в эвакуацию. В каталоге судеб одна из множества строк.
