Пузырь, который лопнул

Премьер-министр Великобритании Гордон Браун выступил в Давосе как поборник госрегулирования экономики.
Фото Reuters

Любой рыночной экономике, а капиталистическому способу производства – в частности, присущ циклический характер развития: смена фаз оживления, подъема, кризиса и депрессии. Интервалы между циклами и фазами, их масштабы и продолжительность неодинаковы – они зависят от самых различных факторов объективного и субъективного порядка. На протяжении ХХ века таких циклов и соответственно кризисов было как минимум десятка два.

От Кейнса к Фридману

Особым случаем среди них является Великая депрессия 1929–1933 годов, когда после черного вторника 29 октября 1929 года – обвала на Нью-Йоркской бирже – курсы акций потеряли за три года 85% своей капитализации, промышленное производство в США сократилось на треть, а число безработных достигло 12,8 млн. человек. В Великобритании оно превысило 4 млн., в Германии – 6 млн., что во многом способствовало приходу Гитлера к власти и тем самым развязыванию Второй мировой войны.

Спецификой Великой депрессии был не столько ее беспрецедентный размах, сколько системный характер. Для преодоления спада и безработицы правящим кругам большинства промышленно развитых стран Запада пришлось существенно пересмотреть каноны экономического либерализма: девальвировать валюты (прежде всего тогдашнюю резервную – британский фунт стерлингов), ограничить свободу торговли, резко расширить экономическую роль государства за счет инфраструктурных общественных работ, пойдя на разбухание бюджетного дефицита, госдолга и ускорение инфляции. Была создана разветвленная система пенсий, социального страхования по болезни, сокращена рабочая неделя, расширены права профсоюзов. Подобная антикризисная стратегия, теоретическое обоснование которой принадлежало британскому экономисту Джону Мейнарду Кейнсу, а образец успешного применения на практике – президенту США Франклину Делано Рузвельту с его «Новым курсом», доминировала в экономике мирового капитализма вплоть до начала 70-х годов. В итоге Запад вступил, казалось, в эру «общества благоденствия»: среднегодовые темпы роста экономики промышленно развитых стран достигали 4–6%, объем ВВП и покупательная способность населения увеличились вчетверо, а безработица не превышала 3–4% его самодеятельной части.

Однако в последней четверти ХХ века, в условиях резких скачков цен на углеводородные энергоносители («нефтяной шок» 1973 года был вызван эмбарго арабских стран в связи с «Киппурской войной», а 1979 года – революцией в Иране) и соответственно роста издержек производства, кейнсианская стратегия становилась все менее эффективной. Результатом стала «консервативная революция», теоретиком которой выступил глава «чикагской школы» Милтон Фридман, а практиками – Маргарет Тэтчер в Великобритании и Рональд Рейган в США. Именно их неолиберальное кредо легло в основу «вашингтонского консенсуса» – программы действий ведущих финансовых институтов: Международного валютного фонда (МВФ) и Всемирного банка (ВБ). Суть его была проста: госсектор приватизируется, регулирующая роль государства в экономике и перераспределительная система соцстраха свертываются, налоговое бремя сводится к минимуму. Приоритетами экономической политики провозглашаются борьба с инфляцией и увеличение прибылей частных предприятий – прибылей, способных завтра стать инвестициями, а послезавтра рабочими местами.

Следствием смены парадигмы мирового экономического развития стала далеко идущая глобализация производства, торговли и особенно финансовых потоков, которая принесла реальные результаты: в 1990–2007 годах стоимость мирового ВВП удвоилась, а международная торговля выросла на 133%.

Выгоды из этого извлекли не только пионеры неолиберализма – США или Великобритания, но и «всплывающие» экономики ряда переходных к рынку государств и демографических гигантов бывшего третьего мира, прежде всего Бразилия, Россия, Индия, Китай (БРИК). Благодаря притоку капиталов и технологий из развитых постиндустриальных стран, привлеченных дешевой рабочей силой и обилием природных, особенно энергетических, ресурсов, они обеспечили беспрецедентно высокие темпы экономического роста – от 6–7% в России до 9–11% в КНР. Результатом стало беспрецедентное перемещение финансовых средств с Запада на Восток, из крайней нищеты удалось выбраться полумиллиарду человек.

Уолл-стрит и Мейн-стрит

Тем более неожиданным оказался глобальный финансово-экономический кризис 2007– 2008 годов.

Толчком к нему послужило накопление массы ипотечных обязательств, составлявших значительную часть активов банковской системы США. Это стало возможным из-за предоставления банками кредитов на строительство жилья лицам, платежеспособность которых была сомнительной, под более высокий процент (на 5–6 пунктов больше обычного). В 2006 году такие необеспеченные кредиты (subprimes) составили 13,6% всего объема ипотечного кредитования.

Малоимущие семьи брали заведомо непосильные для себя долговые обязательства в расчете на бурный рост цен на недвижимость, которые увеличились за десять лет (1997–2007) вдвое. Получая добавленную стоимость на внесенный задаток за дом или квартиру, обычно уже построенную, дебитор спешил использовать ее не для погашения оставшегося долга, а для приобретения, опять же в кредит под залог своей ипотеки, других дорогостоящих товаров и услуг – автомашин-внедорожников, путешествий, обучения детей в престижных университетских колледжах и т.д.

Со своей стороны, банки, стремившиеся максимально увеличить число своих клиентов, но снизить связанные с этим риски путем их распределения, прибегали к так называемой «титризации» – превращению ипотечных обязательств в облигации, свободно котировавшиеся на биржах наравне с прочими ценными бумагами. На их основе выпускались все новые производные финансовые инструменты (деривативы), где доля реального обеспечения на каждый следующей ступени сокращалась. С 2002 по 2008 год объем деривативов разбух в 5 раз – со 108 до 531,8 млрд. долл.

Уоррен Баффет – дальновидный и осторожный банкир, сумевший вовремя избавиться от «токсичных» активов и считающийся ныне самым богатым человеком в мире, назвал производные инструменты «финансовым оружием массового уничтожения, чреватым потенциально смертельной угрозой». Его предсказание оправдалось: финансовый пузырь лопнул летом 2007 года, когда раздутые сверх всякой меры цены на недвижимость поползли наконец вниз. Охваченные паникой банки резко ужесточили условия предоставления кредитов не только рядовым клиентам, но и другим банкам, а в конце концов предприятиям реального сектора. Более того, они начали требовать у должников погасить разницу между прежней ценой активов, полученных некогда в залог под кредиты, и новой, гораздо более низкой (margin calls).

Прогрессирующий паралич основы любой рыночной экономики – взаимного доверия между производителями и потребителями товаров и услуг – повлек за собой далеко идущие последствия.

Первым из них оказалось головокружительное падение курсов ценных бумаг и соответственно биржевой капитализации подавляющего большинства корпоративных активов, прежде всего инвестиционных банков. Общие потери капитализации корпоративных ценных бумаг далеко перевалили за 2 трлн. долл., вызвав цепную реакцию банкротств. Далее кризис, начавшийся как финансовый, не замедлил затронуть реальный сектор. Лишенные новых кредитов и вынужденные рассчитываться втридорога по прежним, предприятия не могли более выполнять свои основные функции – приобретать сырье, оборудование, энергию, платить заработную плату. Резко упал спрос – как потребительский, так и инвестиционный, особенно в связи с падением покупательской способности из-за обострения проблемы занятости. Темпы роста ВВП повсюду резко сократились, мир вступил в полосу рецессии.

В подобной ситуации классические вопросы – «Кто виноват?» и «Что делать?» – выдвинулись повсюду на авансцену политической жизни.

В самих Соединенных Штатах преобладающее общественное мнение возложило вину на банки и их финансовый центр – главную фондовую биржу Нью-Йорка, адрес которой (Уолл-стрит) давно стал брендом американской модели капитализма. Рядовые клиенты, потерявшие значительную часть своих сбережений (а 3 млн. семей – даже дома, где они уже давно жили и которые привыкли считать своей собственностью), обвиняли «банкиллеров» в преступной алчности и эгоизме, из-за которых миллионы простых людей лишились честно заработанных денег и надежды на обеспеченную старость. Досталось и аналитическим агентствам, необоснованно завышавшим рейтинги у тех или иных финансовых институтов.

Представители бизнес-сообщества не оставили эту кампанию без ответа. Близкие к нему экономисты и аналитические службы пошли в контратаку, возлагая основную ответственность за кризис не на Уолл-стрит, а на миллионы жителей Мейн-стрит (так называется обычно центральная улица небольших городков американской глубинки). Действительно, определенные основания для этого были. Под влиянием всепроникающей рекламы средний класс равнялся на высшие ступени социальной иерархии. И если доля сбережений в бюджете средней немецкой семьи составляет 11%, французской – около 14%, а китайской (в городах) достигает чуть ли не 40%, то в США эта доля опустилась вообще ниже нуля. Иными словами, средний класс стал все больше жить не по средствам, в кредит, результатом чего и оказался нынешний кризис.

В устах критиков поведения среднего американца эти доводы принимают не только социально-экономический, но и морально-этический характер. С точки зрения суровой протестантской этики, описанной Максом Вебером, спекулятивная стихия, потребительский ажиотаж выглядели смертными грехами за алчность и гордыню, а кризис – заслуженной божьей карой.

В конечном счете обе стороны, столкнувшиеся в борьбе вокруг раздела ответственности за нынешние экономические потрясения, нашли общего политического козла отпущения в лице республиканской администрации Джорджа Буша-младшего. Подобно своему идеалу – Рональду Рейгану – бывший президент строил финансовую политику страны на базе «рейганомики» 80-х годов – снижения налогов, прежде всего на корпорации и зажиточные слои населения. Аллан Гринспен, тогдашний руководитель Федеральной резервной системы (ФРС), выполняющей в США функции Центробанка, держал курс на снижение учетной ставки, с тем чтобы увеличить объем денежной массы и стимулировать деловую активность. Результаты этого курса оказались негативными, ускорив формирование финансового «пузыря», который лопнул всего четыре года спустя.

Биржа во время кризиса. Страсти накалены. Фото Reuters

Экономический Чернобыль?

По мере того как кризис становился глобальным, полемика вокруг ответственности за него приобрела международное измерение. Перекрестный огонь критики сосредоточился на США как исходной точке кризиса и его эпицентре. Главные претензии сводятся к тому, что американцы потребляют больше, нежели производят: за последние три десятилетия доля производства товаров обрабатывающей промышленностью и сельским хозяйством в структуре ВВП США сократилась с 32 до 13%. При объеме ВВП около 13,5 трлн. долл. (что составляет около четверти мирового) государственный долг страны достиг 11 трлн. Если ко всему этому добавить главное – задолженность американских семей по ипотечным и потребительским кредитам, а корпораций – по кредитам на инвестиции ввиду преимущественного распределения прибылей среди акционеров, то неудивительно, что разрыв между виртуальной, финансовой частью ВВП и реальным сектором неуклонно углублялся. Совокупный долг государства достиг 40% ВВП. А по долгам надо платить, в том числе проценты. Американский доллар способен и далее успешно выполнять роль мировой резервной валюты только благодаря притоку в США более 2 млрд. долл. в день – главным образом из Китая, Евросоюза, Японии и нефтедобывающих арабских стран Персидского залива. «Мне представляется вероятным, что США могут потерять свой статус мировой финансовой сверхдержавы», – отмечает министр финансов ФРГ Пеер Штейнбрюк.

Представители американских деловых и политических кругов, в свою очередь, предъявляют партнерам на Западе и Востоке внушительный список встречных претензий, причем тоже далеко не всегда беспочвенных.

Основные упреки США адресуют своему ведущему поставщику и кредитору – Китаю. Китайцев обвиняют в искусственном занижении курса юаня, ведущем к утечке инвестиций американских корпораций в погоне за дешевой рабочей силой в КНР. Произведенные там на американских оборудовании и технологии потребительские товары наводняют внутренний рынок США, разоряя местную промышленность и ликвидируя рабочие места. А использование китайцами своего внешнеторгового актива для скупки облигаций казначейства США облегчает финансовое положение Америки, но в то же время способствует кредитной экспансии, лежащей в основе нынешнего кризиса.

По мере того как масштабы и глубина мирового кризиса неуклонно нарастают, придавая ему, как во времена Великой депрессии 1929 года, системный характер, вопрос «Кто виноват?» оттесняется на второй план другим – «Что делать?»

Исчерпывающего ответа на него, как, впрочем, и на предыдущий, нет пока ни у кого. Различия конкретной ситуации в отдельных странах толкают их правительства к поискам прежде всего национальной антикризисной стратегии. При этом праволиберальным партиям больше импонируют снижение бюджетных расходов и налогов, субсидии оказавшимся в трудном положении частным банкам, выкуп у них государством «токсичных» активов, дальнейшее снижение учетной ставки для разблокирования финансовых потоков. Иными словами, сторонники подобных рецептов хотели бы ограничиться косметическим ремонтом неолиберально-монетаристской «консервативной революции». Напротив, в континентальных странах Евросоюза больше распространена ностальгия по неокейнсианской стратегии и практике послевоенного «славного тридцатилетия».

Сегодня оба этих ведущих течения экономической мысли послевоенной эпохи и воплощавшие их модели оказались неприменимыми – просто вернуться в прошлое, к неокейнсианству или ультралиберализму, невозможно. Все национальные антикризисные программы представляют собой причудливое смешение тех и других подходов независимо от идейно-политических предпочтений правящих кругов тех или иных стран.

Этот прагматический подход тем более оправдан, что сугубо национальные подходы к выработке таких программ постепенно уступают место региональным, а отчасти и глобальным.

Первым на этот путь стал Евросоюз по инициативе его председателя во второй половине 2008 года Николя Саркози, предложившего не только скоординировать антикризисную политику еврозоны, но и создать общий фонд помощи странам, оказавшимся в наиболее критическом положении. Хотя это последнее предложение не прошло, столкнувшись с упорным сопротивлением канцлера ФРГ Ангелы Меркель, многие идеи Саркози получили поддержку. Избранный всего полтора года назад президентом Франции на либеральной платформе, он круто повернул руль в сторону типичной для французов традиции этатизма. Немалую активность в том же духе проявил и нынешний лейбористский премьер-министр не входящей в еврозону Великобритании Гарольд Браун, порвавший с неолиберальной политикой Тони Блэра, в кабинете которого занимал пост министра финансов. Новый президент США Барак Обама еще до прихода в Белый дом заявил о своей решимости придать расходам государства социальную направленность, создав с помощью бюджетных инвестиций в инфраструктуру до 2010–2011 годов 3,5–4 млн. новых рабочих мест. Это повлияло на решение нынешнего главы ФРС Бена Бернанке снизить учетную ставку практически до нуля. Общая сумма чрезвычайных государственных затрат в США и ЕС достигнет, видимо, порядка 3,5% ВВП в каждом из обоих этих основных главных центров экономической мощи Запада. По тому же пути идут Китай, Россия, Индия, Бразилия.

В апреле 2009 года в Лондоне пройдет очередной саммит лидеров 20 крупнейших развитых, переходных и развивающихся стран. Одной из центральных проблем на нем станет то, как предотвратить протекционистские тенденции, чреватые возвратом к автаркии и развалом мирового рынка под напором экономического (и, разумеется, политического) национализма. Именно такой ход событий после Великой депрессии затянул начало нового цикла.

Судя по всему, дело идет не только и даже не столько к формированию каких-то новых институциональных структур глобального управления мировой экономикой и политикой (прежние в виде МВФ и ВБ явно отживают свой век). Предстоит переход к новой модели рыночной экономики, не просто сочетающей в той или иной пропорции черты либеральной и кейнсианской, но качественно новой, которая была бы способна ответить на грозные вызовы XXI века: демографический, ресурсный, климатический.

Сегодня все чаще начинают говорить о предстоящей смене нынешней экономической парадигмы на новую, способную ограничить разумными рамками аморальный и контрпродуктивный культ безудержного потребления, восстановить разорванную взаимосвязь финансового сектора с реальным, соединить свободу предпринимательства с ответственностью капитала перед обществом. При этом индийский ученый, лауреат Нобелевской премии по экономике Амартия Сен заявляет: «Речь идет не о том, быть за капитализм или против него, а о необходимости поставить рынок и капитал на их место. Сегодня мы нуждаемся в том, чтобы вернуться к таким фундаментальным ценностям, как справедливость, гуманизм и подлинная свобода для всех».

В конце концов чернобыльская катастрофа не заставила отказаться вообще от идеи мирного атома. Напротив, интерес к нему в наши дни на фоне энергетического кризиса, являющегося одной из причин экономического, неуклонно растет – речь идет лишь о более осторожном, умелом и эффективном его использовании во имя интересов всего человечества.