Сергей Шулаков  |
| Главное – это любовь
к сыну и России. Илья Репин. Портрет Николая II, последнего императора. 1896. СПБ., Государственный Русский музей |
Гарри Табачник брал интервью у многих известных людей СССР: среди них маршал Жуков, Юрий Гагарин, Илья Эренбург. Он также общался с сыном Александра Керенского, Сергеем Довлатовым, Михаилом Шемякиным. Рецензию на финальный роман его шеститомной эпопеи «Последний мирный год. 1913» см. на с. 5 этого номера «НГ-EL». О механизме создания исторического романа с Гарри ТАБАЧНИКОМ побеседовал Сергей ШУЛАКОВ.
– Гарри Давыдович, почему журналист – Табачник, а писатель – Каролинский?
– Это очень просто. Моя фамилия – Табачник. Поколение старше 50 помнит меня, когда я выступал на радио, например, «Маяк». Почему Каролинский? Моя мама – Каролинская. Папа – погиб на фронте – Табачник.
– На что вы ориентировались, задумывая романы о дореволюционной России, не только ведь на время начала Первой мировой, на более ранне тоже?
– Намного. Поводом послужила пустячная на первый взгляд находка у арбатского букиниста. Много лет назад я ходил по старому Арбату, который сейчас совершенно изуродован, и в букинистическом магазине нашел путеводитель 1912 года по Европе на русском языке. В советское время очень многое приходилось читать между строк, и опыт такой у меня имелся. В путеводителе были выделены гостиницы для людей среднего достатка. Мысль работала таким образом: в 1912-м в России уже было много людей среднего достатка, которые могли путешествовать по Европе. Так что же случилось, почему нам долго твердили, что Россия была в упадке? Но практическое развитие идея получила только после того, как я уехал в Америку. Там я встречался с людьми, которые еще помнили старую Россию, открыто. В Америке мне встречались личности, которые представляли различные слои дореволюционного русского общества. Старые офицеры, представители титулованного дворянства, богатого купечества. Работа началась с того, что я написал роман о Второй мировой войне «Русский ключ». Его действие ограничено двумя годами: последнее немецкое наступление в 1942 году, когда они дошли до Волги, и высадка союзников в Нормандии в июне 1944 года. Герои уже 35–40-летнего возраста. Мне надо было рассказать, как развивался их характер, и я вынужден был забираться в прошлое. Там действовали и русские, и немцы, и англичане, и американцы, так или иначе их биографии связывались и уходили корнями в предвоенную Германию, в предвоенную Россию. Те герои, которые действовали в «Русском ключе», в «…1913» действуют более молодыми. Один из главных героев «Русского ключа» – разведчик, который действует под псевдонимом фон Манфред, бывший поручик Кудрявцев, который становится советским маршалом.
– Это Тухачевский?
– Нельзя сказать, что Тухачевский – прямой прототип. В этом герое есть что-то от Тухачевского, от Жукова, который был унтер-офицером, Слащева, Свечина, генералов, которые ушли в Красную армию. Так вот: невозможно понять Первую мировую войну, если не знать, какой Россия была до нее. Что было поставлено на карту? Почему это было катастрофой? Если империя была такой, какой ее представляла советская пропаганда, – нищей, оборванной, непонятно как существующей, – то вопроса нет. Была страна, условно, плохая, и не жалко. Будем начинать с чистого листа. Но это было совсем не так! Дело в том, что Россия была на мощном подъеме, она расцветала, это время иностранная пресса назвала «чудом Николая II», «весной России». Исследования, цифры, которые я привожу в книгах, показывают, каков был рост благосостояния людей. Но это не главное. Как жилось человеку в России? Можно ли было ночью ворваться к нему в дом, произвести обыск, взять его, вывезти на полигон и превратить в прах? Это было невозможно. Вы знаете, сколько смертных приговоров было приведено в исполнение с 1826 года по 1905 год? Было казнено 840 человек – почти за столетие!
– За рубежом было проще отыскивать источники?
– Я не действовал по такой логике. В 1961 году вышла моя книга «Слава не меркнет», в ней я раскрыл биографию расстрелянного при Сталине дважды Героя Советского Союза генерал-полковника Якова Смушкевича. Работая над книгой, я познакомился с маршалом Жуковым. Жуков в свое время командовал на Халхин-Голе. У меня есть его ответное письмо – дома, в Нью-Йорке. Он пригласил меня к себе в Сосновку. Как о военачальнике Жуков отозвался о Смушкевиче очень высоко, но для нас интересно другое. Моя бабушка была скорнячкой, гнула спину в мастерской в Столешниковом переулке, в подъезде. В разговоре с Жуковым я рассказал об этом. А Жуков начинал учеником скорняка. «Ну, – говорю, – и как вам жилось?» – «Да, в общем, ничего…» И эта фраза открывает мне путь к источнику. Ученику скорняка «ничего жилось» – достаточно сильная характеристика социального положения. После такой характеристики источники предстают в ином свете.
– Вы пишете о революционерах так, словно вращались в их кругах. У вас был доступ к каким-то полицейским архивам, документам разведки?
– Да, я был знаком с человеком, о котором Эренбург пишет как о полковнике Ксанти. Он же послужил Хемингуэю прототипом его главного героя в романе «По ком звонит колокол». Это Хаджи Джиорович Мамсуров, заместитель начальника Главного разведывательного управления. Это было в середине 60-х, он еще служил на своей должности. Встречаюсь с генерал-полковником Мамсуровым у памятника Гоголю, что на одноименном бульваре, мы ходим по арбатским переулкам, и он мне рассказывает о Смушкевиче… Эти разговоры тоже внесли что-то в образ русского разведчика, который действовал в «Русском ключе», а затем и в романах о дореволюционной России. Другие источники – старая пресса, архивы, моя переписка с великим князем Владимиром Кирилловичем Романовым. Я бывал у него дома в Париже. Я был дружен и с князем Алексеем Оболенским. Погрузился в ту, ушедшую Россию, слышал обороты речи, видел манеру поведения, какой больше, увы, не встретишь, видел их лица… Так создавался образ князя Алексея Святогорского. Это не значит, что Оболенский – прямой прототип… Он скорее эксперт. Я послал князю отрывок, в котором речь идет об императорском дворе. Оболенский в Вашингтоне, я в Нью-Йорке. Князь звонит: «Гарри, каким образом вы сумели настолько приблизиться к царю, что так точно его описали?» Поверьте, я сейчас не хвастаюсь – это разговор об источниках. Отвечаю: «Я не знаю, это трудно объяснить…» И князь Оболенский предложил мне объяснение. Рассказал: «Я в Петербурге встретился с, как теперь принято говорить, экстрасенсом. У этого экстрасенса теория, что мы все состоим из генов, а когда вы обращаетесь к какой-то эпохе, ген того предка, который жил в ту эпоху, начинает говорить громче других». Само по себе любопытно, но я это рассказал к тому, какого рода источники важны для литературы. Конечно, я читал воспоминания Гурко, дневники Марии Федоровны, Милюкова и знаменитую книгу Ольденбурга. Но источник – это не только прочитал – изложил. Важнейший из них – жизненный опыт, общение с людьми. Прочитайте тысячу книг, и они вам ничего не скажут, они будут мертвы. А если вы видите за фактами и цифрами живых людей, тогда они с вами заговорят. Когда автор начинает вам говорить, сколько книг он прочитал и что из них взял, мне кажется, что это поверхностно. Вот, скажем, как Бунин писал «Солнечный удар»? Для него была важна деталь: пуговица, перо на дамской шляпе, походка, взгляд… Рождение рассказа начиналось с детали. Бунин никаких источников не обрабатывал, они ему были не нужны. Я уверен, что он где-то видел поручика, потом увидел даму, связал их в своем воображении, и родился рассказ. Конечно, знакомство с документами важно, как и образование, некоторая эрудиция. Но начетничество для писателя только вредно.
– Было ли начало войны, события 1914 года стечением обстоятельств такой силы, которую нельзя было преодолеть? Или здесь есть личный фактор?
– Я думаю, что было несколько порой едва заметных планов. Различные течения, столкнувшись, вырвались на поверхность. Но действовали еще и людские характеры. Давала о себе знать та или иная черта личности. Упрямство и противоречивость Вильгельма. Колебания английского премьера Асквита. В характере Николая II главное – любовь к сыну, которого он спасал, и любовь к России. Сердобольная в кавычках русская интеллигенция никак не могла простить ему, что, спасая сына, император прибег к помощи Распутина, того, что Распутин так долго держался вблизи престола. Эти люди действовали согласно своему характеру и не могли поступать иначе, а каждое их действие порождало спектр эмоций и действий других людей, и если в государственной и военной иерархии что-то еще можно было проконтролировать, отменить приказ, отдать другой, то на более личном плане – нет. Нельзя недооценивать такие тонкие вещи, как боевой дух солдата или душевное расположение того или иного влиятельного лица. Своими романами я как бы поднимаю со дна затонувшее время. Жившие люди вновь выходят на сцену. Нам важно их услышать, увидеть, почувствовать, что это не чужаки. Это наши предки. Тогда только мы поймем, а главное – прочувствуем, что их трагедия – это и наша трагедия. Что все, что есть, уходит корнями в их судьбы. Из нашего взаимодействия друг с другом, с живыми и ушедшими и создается то, что потом называют историей.
– Как относились к послевоенному СССР представители старой эмиграции?
– Гуль, Седых, русские аристократы? Резко отрицательно. Никаких иллюзий не строили. Насильственная выдача американцами бывших власовцев из форта Дикс и англичанами казаков в Австрии вызвала возмущение.
– Существует понятие «обретенная литература» – эмигрантская русская литература, о которой в России узнали только в 90-х. А те, с кем вам приходилось общаться, читали советскую литературу?
– Конечно, читали. Адамович тонко разбирал выходившие из печати книги. Показывал всю ущербность соцреализма. Но сквозь то, что писалось, они по крупицам воссоздавали истинную картину совжизни, ее, так сказать, портрет. Продаже советских книг на Западе никто не препятствовал. Многие из советских писателей были хорошими знакомыми и даже друзьями живших на Западе.
