Юлия Подлубнова
Андрей Иванов. Ночь в Сен-Клу.
– Таллин: Авенариус, 2012. – 206 с.
Андрей Иванов – очень эмигрантский писатель. Эмиграция в данном случае – понятие комплексное, связанное как с судьбой писателя, по национальности русского, но родившегося и живущего в Эстонии, так и с его мироощущением и даже манерой письма. Этот писатель – не только внешний эмигрант (по отношению к России и по отношению к Эстонии, которую он не раз покидал в поисках заработка), но внутренний, отчужденный от всего происходящего, оценивающий действительность чрезвычайно критически. Как выразился Арьев, он «посторонний по отношению к самому себе». Тот самый посторонний, который благодаря Камю, а затем и Лукино Висконти стал знаковым персонажем европейской культуры. Это обусловило пронзительную экзистенциальность прозы Иванова. О какой бы из его книг мы ни говорили – о романе «Путешествие Ханумана на Лолланд», вошедшем в шорт-лист «Русского Букера» в 2010 году, о сборнике «Копенгага», о ряде повестей и рассказов, опубликованных в «Новом журнале» и «Звезде», образ постороннего оказывается центральной фигурой повествования. Именно его глазами писатель предлагает посмотреть на мир.
Триптих, составивший сборник «Ночь в Сен-Клу» – две повести «Кризис», «Холод под сердцем» и поэма «Ночь в Сен-Клу», – также впервые увидел свет в журналах. Однако это были разрозненные тексты, которые только самый внимательный читатель мог найти и сопоставить друг с другом. Оформленный в виде книги триптих получил целостность и завершенность. Связующей фигурой в нем явился русскоязычный писатель, живущий в Эстонии, Степан Ракитин (эта фамилия – несомненная отсылка к «Месяцу в деревне» Тургенева). В повести «Кризис» он предстает как полноценный персонаж, остро чувствующий происходящее с ним и пытающийся найти себя не столько в чуждом настоящем, сколько в прошлом, тоже чуждом, но уже наделенном эмоциями, переконструированном под себя. В «Холоде под сердцем» – он одновременно персонаж и пишущий, и автор и герой своего произведения: его настоящее и прошлое непредсказуемо переплетаются, представляя целый набор микросюжетов, создающий один глобальный сюжет – экзистенцию человека, писателя, отчаянно влюбленного, уехавшего на заработки в Европу, имеющего сложные отношения с отцом и братом и не менее сложные с эстонской писательской средой и т.д. Поэма «Ночь в Сен-Клу» – это некая синкретическая материя, из которой рождается слово и которая предшествует написанию текста. По словам самого Андрея Иванова, «обморочная сторона Степана Ракитина», ибо сюжетная рамка там все же есть: обморок героя и некая последовавшая за этим беседа с врачом.
Триптих, без сомнения, автопсихологичен, хотя автобиографическим назвать его нельзя, ибо все тексты Андрея Иванова являются скорее псевдоавтобиографиями, неким проигрыванием вариантов своей биографии. Важна здесь не соотнесенность биографических фактов в книгах с фактами жизни автора: важна оптика текста, которая являет острое переживание и спонтанную, а потому не всегда логически стройную рефлексию на всякое событие в настоящем и прошлом повествователя. На первый план выходит не столько событийность жизни (советской, постсоветской, эмигрантской), сколько сознание героя-автора, формирующее окружающую его реальность.
 На границе света и тени. Фото Алисы Ганиевой |
Перед нами крутящийся со страшной скоростью калейдоскоп: кромешные сгустки ощущений, мыслей, событий. Это и есть повествовательная ткань произведений Андрея Иванова. Он пишет жизнью, но он далек от реализма или натурализма в чистом виде. Можно сказать, что метод писателя – обновленный постмодерном модернизм. Недаром в поэме «Ночь в Сен-Клу» ощутима поэтика сюрреализма: слова здесь теряют свои привычные значения, наделяясь сугубой вещественностью, совмещается реальность вещей и реальность представлений, за которыми на самом деле нет никакой другой реальности, кроме сознания сочинителя поэмы, сливающихся воедино Степана Ракитина и Андрея Иванова. Но и сознание тоже не есть конечная реальность – реальнее ее только ритм прозы писателя: музыка, явленная через слово.
Модернистское экспериментальное письмо и экзистенциальная проблематика – это то, что сближает прозу Иванова с творчеством младшего поколения русских эмигрантов первой волны эмиграции. Если брать более близкие аналогии, то это Лена Элтанг из Литвы или даже Марина Палей. В этом смысле думаю, что исследователям литературы можно поставить вопрос о существовании эмигрантского текста русской литературы, а Андрей Иванова рассматривать не как русского писателя, живущего в Эстонии, или русскоязычного эстонского писателя (такие попытки были), а как писателя-эмигранта. И по отношению к России, и по отношению к Эстонии.
