Ян Сатуновский. Стихи и проза к стихам/ Сост. и коммент. Ивана Ахметьева.
– М.: Виртуальная галерея, 2012. – 816 с.: ил.
Нет на свете людей, ходящих, говорящих, да что там – мыслящих одинаково. Даже если вдруг поставишь цель привести фигуру, походку, речь к гипотетическому идеалу, будет крах либо ощущение шаблона. А искусство самовыражения, в том числе поэзию, можно сравнить с тем набором щелочек, прорезов и загибов, которые, как на бородке ключа, образуются в сознании. Нам повезло, что поэзия XX века расшатала, взорвала классические формы. И очень показательно в этом ключе творчество Яна (Якова Абрамовича) Сатуновского (1913–1982), вошедшего в школу лианозовцев и ставшего лидером Второго поэтического авангарда. Он был одним из тех, кто принес в литературу стиль интеллигентски самобытного стихосказания, ставшего документально-художественным дневником его жизни.
Сборник «Стихи и проза к стихам» – это сегодня наиболее полное, как уверяют издатели, издание почти всех прижизненных работ Яна Сатуновского, включившее также прозаические тексты. Многие из них опубликованы впервые. Не вошли туда только газетные стихи довоенного времени, стихи для детей и некоторые черновые, маргинальные записи. Безусловно, это не тот вариант поэтического издания, который удобно носить в кармане. «Талмуд» из 816 страниц, иллюстрированный автопортретами Сатуновского и фотографиями, удобно разложить на столе и внимательно изучать тексты. Один из главных плюсов издания – это то, что произведения расположены не тематически, а последовательной биографической канвой, которая, несмотря на краткость, «рубленность» текстов, представляет единый лиро-эпический монолог автора.
«Поэт был худой, лысоватый, с узким лицом, с усиками. Такой вообще дядька из Электростали. И стихи звучали как бы обыкновенно, рифмы и созвучия куда-то прятались, и на слух это была обычная речь – размышления, описания. К этим стихам нужно было привыкнуть. К их абсолютной необыкновенности» – таким предстает Сатуновский в описании Генриха Сапгира. И правда, когда читаешь или слушаешь поэта, создается ощущение, что он полубессознательно деформирует свои тексты, подчиняясь прихотливому ходу мысли и ритму: «Дык… Тык, пык, мык –/ и некуда, и неоткуда,/ и нечего возразить./ Убийственная логика развития/ ведет к развязке жизни и события,/ и как бы там ни развозить,/ а, рано или поздно, неизбежно следует концовка:/ «был и нет»;/ а там, глядишь, и «не было». Принцип чем-то сходен с мыслью Чаплина – делать не то, что ожидает зритель, интонировать неинтонируемое, недосказывать напрашиваемое, терять искомое, но находить его не на лицевой стороне, а на изнанке.
Рваная, рубленая, временами лиричная, временами ядовито насмешливая, акцентирующая несправедливость и глупость политического режима, неизживаемую юдофобию и прочие прорехи бытия, – поэзия Сатуновского характеризует советское время. Прячущуюся, порой условную рифму, глубоко личную, акцентированную инструментовку, безусловно, можно сблизить с традицией подпольного джазового авангарда. Оба искусства в контексте обезличивающей эпохи отвоевывали право на индивидуальность. Мы можем сказать, что мерцательное, пунктирное, «препинательное», но от этого лишь более достоверное письмо выражает незастывшую, но вымываемую каждый раз по-новому плавкую форму творческой свободы, обрывочного болевого дневника, который автору удалось доносить до людей в основном в форме самиздата. Хорошо, что теперь мы имеем все это в полном и структурированном своде. «Я живу на старом месте/ и, как встарь, бодрюсь и хорохорюсь,/ лишь порой – ножом по сердцу –/ ну, а если, слышь, а если –/ чья тогда возьмет-переборет –/ сила боли/ или/ слабость воли?»
Владимир Полканов 
