Великая летняя уборка

Лето продлится ровно столько, насколько хватит сил, насколько хватит воли, упорства и фантазии, терпения и веры. Джон Уильям Уотерхаус.  Ласковое лето. 1912. Частная коллекция

В конце концов вопрос не в том, как жить без интернета, а в том, как просто жить: вставать с кровати по утрам, таскаться в эту школу, «где ты всегда один», терпеть косые взгляды, издевки и насмешки кошмарных одноклассников, нотации и бредни не смыслящих ни в чем преподавателей, а дома притворяться «милым мальчиком», который любит смех, объятия перед сном, беседы по душам, здоровое питание, упорный тяжкий труд, веселые мелодии и книжки про любовь. Но это же не так! Он вовсе не такой! Он, черт возьми, другой! Он жалкий и ничтожный. Великий и могучий. Никем не понимаемый и никому не нужный. Отчаянный и храбрый. Поэт и барабанщик. Любитель женских ласк, который никогда ни с кем не целовался. Он сам не знает, кто он. И сам себя за это ненавидит: за слабость и уродство, прыщи, тоску и страх, за мрачные предчувствия и вечную тревогу, за то, что все не так в его треклятой жизни, где нет ни смысла, ни друзей, ни радостей, ни подвигов... За то, что у него совсем не получается вести себя «нормально» и жить, не изнывая, не мучаясь, не дергаясь, не прячась, не взрываясь, – как многие другие, которые, наверное, в отличие от Сельви себя не донимают ежечасно вопросами «куда мне встать?» и «что сказать?», «зачем я здесь?» и «разве у меня вообще есть право быть вот тут?». И уж конечно, эти люди – счастливчики они или кретины – в ответ не слышат вечно: «Нет! Тебе не место здесь!» А Сельви слышит. Постоянно. В реальности, во сне, в лохматой черной голове, откуда он порой вытаскивает что-то: обрывки фраз, еще не оперившиеся мысли, красивые и хлесткие, ужасные и странные слова – и пробует из этого добра составить текст для песни, которую бы смог исполнить классный рэпер:

Меня зовут Сельви, и я ничего

не добился

Сказали копать могилу, и я 

в ней уже обжился

Я пью эту землю глотками,

черную, как грехи

Я Сельви-скальд, и дьявол

пишет мои стихи.

Арнар Маур Арнгримсон. Сага о юном Сельви / Пер. с исл. Б. Жарова; пер. стихов А. Олейникова. – М.: Самокат, 2020. – 304 с. (Недетские книжки).

Может быть, вы не очень-то любите рэп? Как и многие взрослые, вроде родителей Сельви, школьных преподов или старперов, говорите, что это не ваше? Если так, то, наверное, вы усомнитесь немного в себе или в том, что считали поэзией прежде, обнаружив, как, впрочем, и Сельви, что у рэпа, который сегодня читает Jay-Z, столько общего с нежными строками Стейнарра Стейдна, сочиненными им, самым главным и самым известным исландским поэтом, еще до войны. И вы точно, как он, поперхнетесь, услышав о том, что и Библия даже, только если взглянуть на нее беспристрастно, «довольно скучна»: просто автор порой демонстрирует все в ослепительном свете, и... «ты знаешь, дружок... Гениальность... она... заключается в стиле» – так ему как-то раз заявила бабуля, сидя в маленькой кухне за круглым столом, на котором теснились тарелки с остатками каши и серого хлеба, чашки с выпитым кофе и книжка в протертом до дыр переплете. И наверное, Арнгримсон в тот час проходил мимо старого дома, потому что он точно услышал вот эти слова. Как и Сельви, стоявший внутри, у окна.

Но вы, должно быть, спросите: «А что еще она ему тем летом рассказала?» Что внук ее, пожалуй, «не так уж безнадежен», что он уже не маленький и справится со всем, что он самостоятельный, упорный и смешной и выглядит не хуже, чем янки с сигаретой на глянцевой обложке какого-то журнала, и шутит даже лучше, чем собственная мама. А Томас – старый фермер, живущий по соседству, поклонник Клинта Иствуда, механик и рыбак, болтун и ловелас и тот еще чудак – заметил мимоходом, что он ни разу в жизни за партой не сидел, а все же точно знает, что лучшей в мире школы, чем лето, не найти. Что было чистой правдой – по крайней мере здесь: внутри такой же пылкой, такой же своенравной, безудержно клокочущей истории, как тот вулкан, на букву Э, заставивший полмира учить его название.

Все то, что в жизни, может быть, когда-то станет самым важным, бесценным или «вечным», случилось этим летом. Все то, что было нужно – что нужно было, – тем летом он попробовал. Попробовал впервые! Водить машину, как Шумахер (хотя тот вряд ли управлял такой же древней и замызганной Subaru), орудовать лопатой, а также молотком, ножом и тесаком; пилить и красить стены, таскать мешки и драить пол, крушить, сжигать и строить; смотреть кино на DVD, устроившись в гостиной с чужими, но как будто бы немножечко родными, во всяком случае – приятными людьми, и слушать музыку, которую когда-то – безумно много лет назад – его отец боготворил; блуждать с собакой по горам, смотреть в лицо своей тоске и спать в палатке вместе с ней, то есть с собакой, не с тоской. Не сомневаться бесконечно – во всем, во всех, в себе. Варить съедобный кофе, писать рукой письмо, вставать ужасно рано, планировать свой день. Смеяться до упаду, читать не то, что задали, а просто для себя. Болтать о всяком с бабушкой и слушать ее так, как будто и не бабушка с тобой говорит, а кто-то неизвестный – и близкий, и далекий, и мудрый, и смешной, и добрый, и суровый, и дикий, и крутой. Прислушиваться к мыслям, а не бежать от них. Влюбляться и дружить. Учиться не грустить. Учиться и стараться. Стараться просто жить, не думая о том, что лето скоро кончится... Хотя оно, конечно, когда-то завершится, но вовсе не тогда, когда наступит осень, а вслед за ней зима. На самом деле лето продлится ровно столько, насколько хватит сил, насколько хватит воли, упорства и фантазии, терпения и веры. Ведь это, если честно, совсем даже не лето – ну что это за лето: не выше 20! И это, если честно, совсем не трудный возраст – и Сельви, и Арнгримсон совсем не про него «сложили» свою сагу. И бабушка у Сельви не в нем нашла причину всех мук и всех терзаний, всех мерзостей и слез. «И с возрастом тебе не полегчает, не надейся, – сказала она внуку, добавив после, вскользь, как будто между прочим: – Но это же и хорошо».