Ни забыться, ни уснуть

И Демона достиг пареньем строк… Михаил Врубель. Демон (сидящий). Эскиз. 1890. ГТГ

Кто в школе не примерял на себя мундир Печорина? Кто не увлекался любовной лирикой Лермонтова? Кто не восторгался его романтическими пейзажами – одинокой сосной, парусом, горными вершинами?

Отголоски школьных прочтений звучат в неофициальной поэзии как сложная рефлексия на поэтику и саму фигуру Михаила Юрьевича.

Сергей Кулле в стихотворении, которое первоначально называлось «Подражание Лермонтову», спрашивает:

Я тебя не люблю, не люблю.

Почему ж, полминуты владея

вами,

я кричу, собой не владея:

«Я люблю! Я люблю! Я люблю!»?

Иногда секс может перевернуть наши чувства и представления, о чем, собственно, говорит автор. Но внутренние изменения, уходящие исключительно в телесность, свойственны скорее XX веку, чем веку XIX. Лермонтов предстает здесь как аллегория души по отношению к телу. Душа живет своей жизнью и не всегда замечает тот конкретный мир, в котором пребывает тело.

Это обстоятельство удачно обыгрывается Андреем Монастырским:

Лермонтов читает свое стихотворение «Тучки

небесные вечные странники».

Он стоит спиной к окну

и не видит, что

происходит на улице.

Не только он, но и

никто из присутствующих

по его вине

ничего не видит.

На улице снегу намело метра

три.

Романтический мир Лермонтова в современных условиях требует своей корректировки. Так, Николай Байтов в поэме «Нескончаемые сетования» снижает пафос хрестоматийных высказываний. Вместо «погиб поэт, невольник чести» звучит «погиб во мне невольник слова». В другом месте обличение заменяется вопросительной интонацией: «Какой убийца хладнокровно/ нанес удар? – Спасенья нет?».

Виктор Кривулин в «Напутствии» (1999) просит:

а лермонтову скажи:

пусть говорит аккуратно

строго по тексту

Библии или Корана

о нагорных малых народах

о черкешенках и о чеченках

стройных печальнооких

чтобы ни слова худого!

и вообще ни слова

Разумеется, на фоне чеченских войн (во время которых Кривулин пишет свой текст) высказывания Лермонтова о горцах и совсем не скромный рассказ о Бэле могут только подлить масла в огонь. Отсюда просьба о политкорректности.

Любопытно, что Кривулин обращается к Лермонтову так, словно он наш современник. Словно может, вправе зачеркнуть написанное и создать что-то заново. Проблема переписанной истории, истории литературы, которая вдруг закончилась, превратилась в одну современность, стучится в дверь.

Кривулин «работает» с галлюцинациями – с патологической формой внедрения прошлого в сердцевину настоящего. Но сновидческий бред имеет твердую опору в новой реальности, более того, он только в этой реальности и разумен.

Невинное на первый взгляд стихотворение Кривулина содержит много взрывного материала. Классика по своему определению исторична. Требование от классиков соблюдать современные нормы политкорректности свидетельствует о желании зачеркнуть историю. И именно таким зачеркиванием занимается современность, когда уничтожает неугодные ей исторические памятники.

«Конец истории» ведет нас в психбольницу и к умиранию всякого творчества, о чем автор косвенно говорит в последней строчке, когда просит классика не писать «ни слова».

В отличие от Кривулина Дмитрий Бобышев в тексте «Русские терцины» (1977–1981) остается в рамках историографии. Он представляет нам репрезентацию творчества поэта и исторический нарратив – оценку прошлого с позиций сегодняшнего дня:

Юнейший, он сказал

о несказанном,

и Демона достиг пареньем

строк.

Твердил одну молитву.

Но Казанской

не шел его облитый желчью слог.

И, мучась от красы

невыразимой,

он выразить ее так и не смог.

И вот: «Прощай, немытая

Россия!»

Она его простила в смертный

миг.

Соборуя, грозою о р о с и л а...

... Нельзя такое, как ты

ни велик.

Здесь показаны и фигура молодого гения, и его устремленность в заоблачные дали, и религиозные чувства, и стихи о Богородице.

И, конечно, цитируются стихи о России, которые Бобышев особенно выделяет. Для него эти строки сродни святотатству. Всеволод Некрасов, правда, реагирует на них иначе, в духе акционной поэзии – «Нас тьмы/ И тьмы и тьмы/ Итьмыить/ Мыть/ Мыть и мыть». Как бы там ни было – Лермонтов актуален, это наше прошлое, которое имеет к нам непосредственное отношение. И картина, созданная Бобышевым, это репрезентация-интерпретация. Таких картин может быть много. И все они связаны с нашей идентичностью.

Если брать во внимание массмедийный аспект лермонтовского творчества, то нельзя не пройти мимо романса «Выхожу один я на дорогу». Он нередко звучал по радио в исполнении Бориса Штоколова. Благодаря русской классике «мир иной» стучался в сердце советского человека. И кто мог, тот узнавал его как то, чего нет в наличии, но без чего человека нельзя назвать полноценным.

Виктор Соснора создал одно из самых трагических стихотворений об этой неполноте, начинающееся четверостишием:

Выхожу один я. Нет дороги.

Там – туман. Бессмертье

не блестит.

Ночь как ночь – пустыня.

Бред без Бога.

Ничего не чудится – без Ты.

Соснора производит операцию снижения, заземления одинокой души. Лермонтовский герой хочет вдыхать полной грудью, слышать вечную песню любви, видеть могучий зеленый дуб. Персонаж Сосноры привязан к реалиям советского космоса:

Повторяю – нет в помине

блеска.

Больно? Да. Но трудно ль? –

Утром труд.

В небесах лишь пушкинские

бесы.

Ничего мне нет – без Ты –

без тут.

Жду – не жду – кому какое дело?

Жив – не жив – лишь совам

хохотать.

(Эта птичка эхом пролетела!)

Ничего! – без Ты – без тут.

Хоть так.

Стихотворение, в противоположность лермонтовскому, катится по наклонной. Указательное местоимение «тут», конечно, из арсенала лианозовцев. Но Соснора вовсе не стремится к барачной конкретике и ограничивается обобщающими штрихами. Однако и в его картине мира брежневский застой, безвременье обнаруживают себя в полной безысходности. И тут Печорин, лишний человек, неожиданно появляется на заднем плане. Так Лермонтов не только порождает текст Сосноры, но и создает культурологическую глубину:

Нет утрат. Все проще –

не могли мы

ни забыться, ни уснуть.

Был – Бог!

Выхожу один я. До могилы

не дойти – темно и нет дорог.

Телесность Сосноры рифмуется с безнадежностью, с ее помощью автор говорит о духовности. Иначе работает с телесностью Всеволод Некрасов. Обратившись к нехитрой словесной игре, он превращает желание вечного покоя в вещь. И определяет ей свое место. В стихотворении «На тему» он пишет:

Я б желал

Забыть себя и засунуть

Засунуть и забыть

Автор смотрит на метафизику с точки зрения разворачивания текста. Вот дорога, вот звезды, а вот желание. Но оно не имеет никакого отношения к тому миру, где актуальна современность. Поэтому «засунуть и забыть» – конкретный и в то же время ироничный жест.

Некрасову нравится зачеркивать метафизику:

Ну печальный

Ну демон

Ну дух

Ну изгнанья

Ну летал

Ну

Любопытно, что, несмотря на снижение темы, поэт сохраняет благодаря повторяющемуся «у» лермонтовское звучание стиха, пускай и в трансформированном виде: к языку Некрасов чуток и особенность лермонтовского письма сберегает.

Отметим также, что Лермонтов появляется в творчестве Некрасова в контексте его размышлений о судьбах русской литературы:

Ничего

Александр Сергеевич

Ничего

Михаил Юрьевич

Ничего

Александр Александрович

Ничего

Владимир Владимирович

Ничего

что Осип Эмильевич

ничего

?

В том, что народ утратил своих классиков, что перестал их внимательно читать и адекватно воспринимать, у Некрасова сомнений нет. В своем вопрошании о судьбах великой русской литературы он следует старшему товарищу по цеху Яну Сатуновскому. К слову, у последнего есть тоже несколько интересных отсылок к творчеству Лермонтова.

В заметке «Миша Лермонтов» Сатуновский восклицает: «Какая музыкальность при почти полном отсутствии песенности!» Это то, к чему стремился сам поэт, ему даже «захотелось украсть ритмический ход и рисунок стихотворения». У автора XIX века есть стихи, «современней, чем у меня и Сапгира», – признается он.

Сатуновского восхищают не только техника, но и образность. И в одном из своих текстов он прямо обращается к лермонтовской дихотомии «одинокая сосна – одинокая пальма». Себя он видит первой:

Превращая хохмы в стихи,

превращая вздохи в стихи,

доживает век человек,

не фитиль уже, фитилек.

И снится ему,

что в пустыне далекой,

в том крае, где солнца восход,

одна и грустна…

Недоговоренность у Сатуновского сродни прозрачности. Предметы видны, и здесь возникает не просто пальма, а целое лермонтовское стихотворение как вещь, как то основание, на котором держится современный текст.