Преодолевая хаос жизни

Исследователь сказки Елеазар Мелетинский хлебнул несказочного горя, но продолжал творить. Фото из книги Елеазара Мелетинского «Избранные статьи, воспоминания». РГГУ, 2008

Елеазар Мелетинский

Если бы я стал перечислять все книги Елеазара Мелетинского – от «Героя волшебной сказки. Происхождение образа» (1958) до «Заметок о творчестве Достоевского» (2001); его работы, вошедшие в многотомную (всего 8 томов), выпущенную в 1983–1993 годах «Историю всемирной литературы» (он был автором разделов, посвященных происхождению и ранним формам словесного искусства, литературам средневековой Европы, Ближнего Востока, Средней Азии и др.); статьи, написанные для фундаментальной научной двухтомной энциклопедии «Мифы народов мира» (1980) и однотомного «Мифологического словаря» (1990) (в «Мифах» он был заместителем главного редактора, в «Словаре» – главным редактором), – то мне бы не хватило всех восьми полос, на которых выходит «НГ-EL».

Но и этим его научная деятельность не ограничивалась – на протяжении ряда лет Мелетинский был ответственным редактором нескольких десятков изданий и руководил коллективными трудами ИМЛИ («Памятники книжного эпоса» и др.). А еще находил время для преподавательской работы на кафедре истории и теории мировой культуры философского факультета МГУ им. М.В. Ломоносова и чтения лекций в престижных университетах Европы, Канады, Латинской Америки и Японии. Короче – человек-оркестр, человек-энциклопедия, человек-универсум (по выражению философа Шоркина).

Поэтому ограничусь взглядом на некоторые его работы и некоторые эпизоды из жизни – не побоюсь этого слова – великого российского филолога, историка культуры, основателя собственной школы теоретической фольклористики, чья научная деятельность началась еще в «сороковые-роковые» (Самойлов), когда, окончив ИФЛИ (Московский институт философии, литературы и истории), а затем и аспирантуру Среднеазиатского государственного университета (Ташкент), он стал работать в Карело-Финском госуниверситете (Петрозаводск), а затем в Институте мировой литературы им. А.М. Горького (ИМЛИ РАН).

Его война («Говорит Москва!»)

Для всех советских людей война началась с голоса Левитана, объявившего 22 июня 1941 года о нападении Германии на Советский Союз: «Внимание, говорит Москва! Передаем важное правительственное сообщение. Граждане и гражданки Советского Союза! Сегодня в 4 часа утра без всякого объявления войны германские вооруженные силы атаковали границы Советского Союза. Началась Великая Отечественная война советского народа против немецко-фашистских захватчиков…».

Аспирант ИФЛИ, корпевший над норвежским языком, задумавший диссертацию о Генрике Ибсене, о начале войны узнал вечером того же дня. На следующее утро он рванул в военкомат – на фронт рвались все, воевать или не воевать с Гитлером, напавшим на Родину, вопроса не было. Как пророчески писал Николай Майоров, погибший зимой 1942-го:

Мы были высоки, русоволосы.

Вы в книгах прочитаете,

как миф,

О людях, что ушли, не долюбив,

Не докурив последней папиросы.

Мелетинский прошел войну и уцелел. После окончания курсов переводчиков недоучившегося аспиранта отправили на фронт. Просил на Северный, но военком почему-то решил, что на Южном он будет полезнее. Добираться до 275-й стрелковой дивизии, в 980-й полк, надо было пешком. Шли по разъезженным дорогам, на которых валялись неубранные трупы мертвых лошадей. Неожиданно налетели вражеские самолеты, огнем поливавшие все кругом, где-то впереди рвались мины. Добравшись, приступил к своим непосредственным обязанностям – допрашивал попавших в плен немцев, многие из которых кричали: «Гитлер капут!». Бывало, в работу вмешивались оперуполномоченные, размахивая заряженным пистолетом, они грозились сдавшихся прикончить, но обычно до этого не доходило.

В 1942-м в окружение попало 11 армий. Армия, в составе которой он служил, вела оборонительные бои и вынуждена была отступить в районе Ворошиловграда. Мелетинский вспоминал, что командир его дивизии «распустил всех бойцов и предложил выбираться из этого мешка кто как сумеет». Он сумел и выбрался. Вышел из окружения в селе Кущевка, которое стоит на реке, разделяющей Ростовскую область и Кубань. До своих добрался чудом и сразу же попал в поле пристального внимания работников политсостава. К «окруженцам» относились с недоверием, подозревали в предательстве. Комиссар полка и инструктор по пропаганде с пристрастием интересовались – как попал в окружение, как удалось из него выйти, не попав в руки врага. На вопросы он отвечал честно – и что не было сплошной линии фронта, и что был в гражданской одежде, и что пришлось пережить при возвращении в полк.

Из окружения он вышел 1 августа 1942-го. Добравшегося до своих «окруженца» арестовали 7 сентября и затем доставили в Особый отдел 349-й дивизии.

Его университеты (от «шпионской морды» до «безродного космополита»)

«Особисты» разобрались быстро – обвинили Мелетинского по статьям 58–10, ч. 2 и 58–1-б – «антисоветская агитация в военное время» и «измена Родине военнослужащим». Считалось, что живым выйти из окружения нельзя, а разговоры, что не было сплошной линии фронта и что можно было остаться невредимым и выйти из окружения, рассматривались как дезинформация и восхваление немцев.

Мелетинский вспоминал, что пытался убедить следователя Особого отдела 349-й армии: «Ведь это все правда, что же я должен был говорить?» – «Вы должны были говорить, что всех подряд вешают, режут, убивают, и больше ничего». – «Но я же рассказывал о немецких зверствах!» – «Мало. Получалось, что зверства зверствами, а из окружения выйти можно». – «Но я действительно вышел!» – «Это неважно. Важно, что вы говорили» (из его «Воспоминаний», М., 1998).

И у арестанта голова шла кругом от такой логики. Но самым тяжким обвинением было обвинение в шпионаже, следователь все не мог взять в толк, как можно было спастись без вербовки в шпионы и диверсанты. Кто-то из товарищей по несчастью говорил, что такого, как он, обязательно расстреляют.

Вот бы схватить такую… Иван Билибин. Иллюстрация к книге «Сказка об Иване-царевиче, Жар-птице и о сером волке». 1899

Его этапы (от Тбилисской тюрьмы до Каргопольского ИТЛ)

На этап вызвали в день рождения, 22 октября 1942 года, когда ему исполнилось всего 24, и в переполненном вагоне повезли на юг – в Тбилиси через Сухуми. Конвоиры к арестантам относились на удивление хорошо, говорили, что долго сидеть не будут, вот разберутся и вновь отправят на фронт защищать Родину, убеждали – бежать не имеет смысла. До столицы Грузии добрались без происшествий. Несмотря на «бархатный сезон», в поезде было жарко и мучила жажда. Кое-как он пришел в себя на «пересылке» – в тбилисской тюрьме давали по 550 г хлеба. Но условия были ужасны – в камеры набивали от 150 до 200 человек. «Днем, – вспоминал Мелетинский, – сидели на полу, кое-как поджав ноги, а ночью, также на полу, спали все, повернувшись в одну сторону и согнув ноги – колени одних впритык под колени других. Перевертывались целым огромным рядом с толкотней и руганью».

Его спасла болезнь – свалился с высокой температурой, тюремный врач диагностировал воспаление легких и плеврит. И положил в «больничку», где он провалялся сутки. Затем отвезли в республиканскую тюремную больницу в Овчалы, неподалеку от Тбилиси. В Овчалах вместе содержались и мужчины, и женщины – «политические» и «бытовики», все как один худы и измождены, но все равно было лучше, чем в пересыльной тюрьме: в некоторых палатах даже были кровати, в других спали на полу, но на матрасах.

Постепенно он стал оживать, однако уберечься от дистрофии было невозможно, «истощение переходило в дистрофию, дистрофия сопровождалась цингой…». Хлипкого здоровьем интеллигента освободили из тюремной больницы весной 1943-го. Актировать (то есть освободиться по болезни) помогли двое врачей, пожалевших молодого человека. Комиссия из прокуратуры и МВД объявила: «Свободен!», санитары отобрали потрепанный больничный халат, выдали старую одежду – косоворотку, рваные, не по росту брюки, истоптанные ботинки на номер меньше и трухлявый бушлат. 15 мая 1943 года он вышел за ворота тюрьмы.

Во второй раз Мелетинский угодил на тюремные нары в самом конце 1940-х годов, во время кампании по борьбе с «безродными космополитами». В «космополиты» записывали писателей, философов, историков, художников, театральных деятелей и т.д. Оказалось, что «преклоняющимся перед Западом» несть числа. В Ленинграде под каток попали академик Жирмунский и ведущие профессора Ленинградского университета Эйхенбаум, Азадовский, Гуковский, которых обвинили в «низкопоклонстве» все перед тем же «загнивающим Западом». В Северной столице аукнулось – в провинции откликнулось, и вскоре «безродных» начали искоренять и в Петрозаводском университете, где Мелетинский работал после освобождения. Он надеялся завершить докторскую диссертацию, но не успел поставить последнюю точку, как началась «борьба с космополитизмом», которая прошлась даже по изучению фольклора: «…сравнивать русскую сказку со сказками других народов, – вспоминал ученый, – стали считать делом недопустимым», хотя его диссертация была построена на компаративистской основе. Но за это даже в те времена не арестовывали – и его обвинили «в проявлениях космополитизма в работе кафедры литературы».

Так в 1949-м аукнулся арест 1942-го. Особое совещание при МГБ особо не заморачивалось («космополитов» было пруд пруди) и пошло по пути военного трибунала – после почти полугодового содержания в следственной тюрьме профессору недолго думая влепили 10 лет лишения свободы. И покатил он на этот раз не на юг, а на север, в Архангельскую область, где летом 1937-го НКВД организовал Каргопольский ИТЛ (Каргопольлаг). В лагере заключенные рубили лес на дрова для Москвы, прокладывали железные ветки, строили целлюлозный завод и даже домостроительный цех. Бежать было некуда – до Архангельска 474 км, до Москвы – 824, да еще комары и мошки. На свободу он вышел осенью 1954-го, когда в стране, скованной сталинскими морозами, немного потеплело, и все пришло в движение.

Его интересы (от аборигенов Сибири до аборигенов Океании)

В Институте мировой литературы (ИМЛИ), куда Мелетинского взяли в «оттепельные» времена, он продолжил традиции историка литературы, заслуженного профессора Петербургского университета (с 1895 года) и ординарного академика Петербургской АН (с 1881 года) Веселовского, о котором в 1980-е годы написал большую статью «Историческая поэтика А.Н. Веселовского и проблема происхождения повествовательной литературы» (сб. «Историческая поэтика. Итоги и перспективы изучения». М., 1986), тем самым воздав должное великому русскому ученому.

Обратить внимание на традиции Веселовского еще в 1940-е ему посоветовал Жирмунский, которого – единственного – он числил в своих учителях и о котором в более поздние годы говорил: «Жирмунский как ученый очень широкого масштаба несомненно оказал на меня какое-то влияние... и я ему очень обязан, это главный мой учитель в каком-то смысле, но в смысле фольклорном для меня... больше значения имел Пропп… его фольклоризм произвел на меня тогда впечатление, и он несомненно был моим учителем… Хотя не могу сказать, что я от него позаимствовал какие-то идеи… это очень меня впоследствии направило в сторону Леви-Стросса».

В своих научных трудах на основе огромного сравнительного материала, который охватывал устные традиции народов практически всех континентов, он анализировал основные жанры сказочного и героико-эпического фольклора народов, проживавших на этих землях. И поскольку основным предметом его исследований были миф и сказка, то Мелетинский в книжной словесности рассматривал судьбу мифов, его основные темы и образы, происхождение сказки и ее эволюцию во времени. Основное внимание уделял архаической словесности, ее социальной и этнокультурной обусловленности. Диапазон научных интересов был необычайно широк и простирался от карело-финского до тюрко-монгольского эпоса, его интересовали и северо-кавказские «нартские» сказания, и фольклор народов Австралии и Океании.

Мифология стояла в центре его научной деятельности – от мифологии Древнего мира он устремлялся к Средневековью, в своих многочисленных статьях и книгах подвергал скрупулезному анализу архаические формы литературных мотивов и сюжетов аборигенов и Сибири, и Океании.

И это при том, что после войны, когда идеологический контроль усилился не только за художественными произведениями, но и за – назовем это так – чистой наукой, и сравнительно-исторические, а вместе с ними и сравнительно-типологические методы были решительно осуждены как глубоко ложные и порочные. На что ученому во время «борьбы с космополитизмом» и указали. Об этом времени Мелетинский говорил: «В 1954 году мне объяснили, что мою диссертацию в данный момент защищать нельзя, потому что в моей диссертации «Герой волшебной сказки» о всяких младших сыновьях, падчерицах и тому подобное сравниваются сказки самых разных народов, и вообще проявился тот компаративизм, который с тех пор стал таким. А что сейчас можно защищать диссертацию только... в рамках одного народа… желательно русского, а сравнивать ничего совершенно невозможно…».

Его сказки и мифы (превращение хаоса в космос)

Первую свою книгу «Герой волшебной сказки. Происхождение образа» бывший зэк издал в 1958 году, через 12 лет после исследования ученого-фольклориста Владимира Проппа «Исторические корни волшебной сказки».

Во введении подчеркнул, что на сегодня «необходимо раскрыть истинное социальное, историческое и национальное содержание сказки, выяснить, как оно развивалось и изменялось и в какой художественной форме, при помощи каких жанровых, сюжетных образных средств получило эстетическое выражение». Там же объяснил методологию книги и принципы своего исследования, показав, как социально-исторические процессы отражаются в сказке: идеализация социально обездоленного: бедной сиротки, падчерицы-замарашки, младшего сына-дурачка – вот основная тема волшебной сказки.

Последнюю книгу «От мифа к литературе», в которой изложил свою концепцию исторической поэтики, растущей из мифа, доктор филологических наук, профессор Елеазар Мелетинский опубликовал в 2001 году. В приложении привел (выделив главное) краткие сведения о «классических» мифологических системах – от древнеегипетской до доколумбовой Центральной Америки. Этим последним своим трудом он подтвердил научные взгляды, к которым пришел в книге «Поэтика мифа» (М., 1976): «Прежде всего мифологи­ческая мысль сконцентрирована на таких «метафизических» проблемах, как тайна рождения и смерти, судьба и т.д., ко­торые в известном смысле периферийны для науки и по которым чисто логические объяснения не всегда удовлетворяют людей даже в современном обществе…

Мифология постоянно передает менее понятное через более понятное, неумопостигае­мое через умопостигаемое, и особенно более трудноразрешимое через менее трудноразрешимое (отсюда медиации)... Превращение хаоса в космос составляет основной смысл мифологии, причем космос с самого на­чала включает ценностный, этический аспект».