«Очеловечивание» советской власти в 1960-х

Бродскому повезло, что он оказался в северной деревне, а не в лагере строгого режима. Леонард Туржанский. На Севере. Кола. 1906. Донецкий областной художественный музей

Вышла еще одна биография Бродского, но не полная, а только о его жизни в СССР в 1960–1972 годах. Поскольку Бродским я занимаюсь уже давно и только за последние пару лет опубликовал о нем несколько работ, начиная от академических журналов «Латинская Америка» и «Вопросы литературы» и заканчивая художественным журналом «Семь искусств», то пройти мимо книги Глеба Морева не мог.

Ее сильные стороны – подробное освещение эпизодов биографии Бродского, о которых существовало превратное представление или которые были мало известны, например, план угона им на пару с Олегом Шахматовым самолета (ключевой и сквозной сюжет книги, определивший всю жизнь поэта в Советском Союзе после 1961-го), обстоятельства его процесса в 1964-м, причины досрочного освобождения из ссылки, история невыхода в советском издательстве его книги стихов и, напротив, выходов сборников в печати зарубежной, а также история его несостоявшегося фиктивного брака с иностранкой, которая и обусловила открытие ему возможности для эмиграции.

Драматургия книги проста: после нереализованного захвата пассажирского самолета Бродский навсегда попал под особый контроль КГБ, и основные этапы его жизни до 1972 года определялись именно этой организацией, действовавшей всегда тайно, и только сегодня кубики головоломки биографии поэта начинают складываться в нечто внятное. Именно КГБ стоял за организацией суда над ним, а никакие не общественники-карьеристы, как было принято думать и что вошло в прежние биографии Бродского, например Льва Лосева. Чекисты же зарубили планы по выходу книги его стихов. И они же не дали Бродскому перехитрить власти посредством мнимого брака с американкой, после чего он мог бы свободно ездить за границу и обратно, подобно Высоцкому. Все это выглядит у Морева вполне убедительно. Он подчеркивает, что КГБ вовсе не выдавливал поэта в эмиграцию (еще один популярный миф) и что эмиграция стала сознательным выбором Бродского.

Я бы только уточнил, что все-таки и КГБ не был всесильным, и над ним стоял партийный аппарат, который принимал окончательные решения («финальные», как на модный манер любит писать Морев), что автор и показал на примере участия завотделом ЦК Миронова в судьбе Бродского. Интересно Морев пишет про отношения Бродского с Евтушенко, про восприятие стихов Бродского русской эмиграцией, про роль ЦРУ в первых публикациях его на Западе.

«Феномен Бродского» в 1960–1972 годах – на мой взгляд, свидетельство стремительного «очеловечивания» советской власти. Судите сами: некий гражданин в январе 1961 года замышляет захват и угон за границу самолета, ведет дневник с откровенными антисоветскими записями и т.д. Сталин умер менее восьми лет назад. При нем Бродского за это расстреляли бы, не задумываясь. Еще в 1956 году (после XX съезда!) несчастного, забывшего в ресторане рукопись с рассказами о ГУЛАГе, которая попала в руки КГБ, осудили на несколько лет (вот вам и еще один несостоявшийся Варлам Шаламов). В том же году дали четыре года за антисоветские выкрики по пьяни на ноябрьской демонстрации (и за таковые же записи в дневнике) ленинградскому поэту Михаилу Красильникову. А Бродский в 1961 году за очень серьезное «мыслепреступление» отделался допросом и профилактической беседой. Но и после вел себя с точки зрения властей совсем неправильно и вызывающе, и за это попал лишь на полтора года в ссылку. А когда он их своим нонконформизмом совсем «достал», то ему просто поспособствовали уехать за границу.

И вот тут встает вопрос оптики: под каким углом на это смотреть? По Мореву и тем людям, чью суету вокруг Бродского он описывает, это гонения тоталитарного режима. Как по мне – быстрое его «потепление». В 1952 году поэтов по делу Еврейского антифашистского комитета казнят «ни за что», просто для профилактики, а в 1961-м за сорвавшийся угон самолета начинающего поэта, еще ничего не опубликовавшего, только журят.

Морев цитирует секретаря ленинградского отделения Союза писателей, который очень верно говорит оппонентам: «Вот вы наивно опровергали обвинение Бродского в тунеядстве; но разве в этом нерв его дела? Он – антисоветчик, в дневниках поносит Маркса и Ленина, и дело о попытке похитить в Самарканде самолет – не анекдот и не шутка. Вы сочувствуете Бродскому. А разве было бы для него лучше, если бы его судили не за паразитизм, а за антисоветские действия и высказывания? Если бы его процесс носил характер открыто политический? По существующей политической статье он оказался бы не на свободе в северной деревне, а в лагере строгого режима, и за такую помощь не сказал бы он вам спасибо! Его пожалели, ему повезло – органы согласились проявить снисхождение – позволили судить его общественным судом и ограничиться административной мерой наказания. Административной, не уголовной. Неужели вы не понимаете разницы?»

Самое печальное, что та публика, которая сыграла такую роль и в процессе 1964 года, и в дальнейшей биографии Бродского, и в его посмертной оценке, разницы не понимала. Как мне кажется, не понимает и Морев. Он пишет: «…ближайший политический контекст – свертывание оттепели и постепенная ресталинизация».

Глеб Морев. Иосиф Бродский: годы в СССР. Литературная биография – М.: Новое литературное обозрение, 2025. – 416 с. («Критика и эссеистика»)

Морев показывает, как вокруг «дела Бродского» возникла целая индустрия незваных защитников поэта, порядком его раздражавших. Этим людям не нужен был поэт, они искали повод для публичной и безопасной возможности «показывать фигу» власти. Бродский занимал в отношении данной тусовки, все более сплоченной и сильной, двоякую позицию. Они казались ему людьми, навязывавшими непрошенные услуги, бесцеремонно вторгавшимися в его жизнь и судьбу. Но при этом духовно он был с ними и вполне разделял их ценности и взгляды. Морев цитирует свидетельства близких Бродскому людей о его крайнем антисоветизме и антикоммунизме (и об их обратной стороне – безудержном «америкофильстве»). И вот тут-то понимаешь, почему из книги исключены родители поэта. Хотя роль в его жизни, особенно в 1960–1964 годы, играли немалую.

Мария Моисеевна и Александр Иванович были «нормальными» советскими людьми, такими «как все». Причем не совсем простыми. Мать – во время войны лейтенант НКВД, дальше совслужащая. Отец – прикомандированный и в Финскую, и в Великую Отечественную к Главному политическому управлению офицер, дослужился до майора. В 1945–1948 годах выполнял в Китае таинственные задания – то ли разведки, то ли каких-то других советских органов. В 1960–1968 годы – декан факультета фотожурналистики при Ленинградском доме журналиста (в самый разгар гонений на сына!), должность, требующая наивысшей идеологической чистоты. Семейная история Бродского плохо ложится на его неприязнь «советских», делает ее просто эффектной позой. Он очень наивно пытался отделить агнцев от козлищ, тогда как это было невозможно сделать и в его собственной семье. Как мне ни горько признавать, но в своих общественно-политических высказываниях (в книге их приведено немало) Бродский был предсказуемо банален, а часто – откровенно неумен.

У Бродского и его защитников напрочь отсутствовало историческое чувство. Которое, кстати, имелось у его родителей – людей во всех смыслах достойных. Я заостряю на этом внимание, потому что публика склада Вигдоровой или Чуковской взяла верх в 1985–1991 годах, и к чему это привело – хорошо известно.

И последнее: работа о лучшем, на мой взгляд, русском поэте второй половины XX века написана совершенно недопустимым языком. Все худшие тенденции последних лет в отечественном канцелярите здесь представлены во всей красе. «Последний кейс типологически был абсолютно идентичен потенциальному кейсу» (вместо «случай»), «неконвенциональное поведение», «независимым от общественных конвенций», «советские конвенции» (вместо «условности»), «сомнения в ментальном здоровье поэта» (вместо «душевном»), «рецепция «Остановки в пустыне» (вместо «восприятие»), «никакой коммуникации с... советскими авторами», «свою коммуникацию с властью», «коммуникация властей с писателем», «уровень коммуникаций Аншютца», «потенциальной продуктивности конфиденциальной коммуникации» (вместо «связь», «взаимодействие»). Морев даже не понимает, что писать о Бродском таким языком – само по себе кощунство. Представляю, как передернуло бы поэта от этих корявых латинизмов, используемых вместо ясных и понятных русских слов, которые так ценил Бродский, и любовь к которым искупала все его заблуждения.