Создавать человека – увлекательно

Старый Ташкент... В эвакуацию здесь жили самые разные писатели и поэты. Фото из книги Натальи Громовой «Ноев ковчег писателей. Эвакуация 1941–1945»

В этом году награду литературной премии «Ясная Поляна» за роман «Катехон» получил Евгений АБДУЛЛАЕВ. О культурных связях Узбекистана и России, об исторической памяти Ташкента, о создании людей и многом другом с ним побеседовал Юрий ТАТАРЕНКО.

– Евгений Викторович, вопрос на тему «Узбекистан и Россия. Пути литературного сближения». Существуют ли они? Намечаются ли?

– Отдаления особого не было. Да, в 90-е книжки перестали приходить из России. Но тогда вся единая книготорговая сеть рухнула… С 2001 года мы, Санджар Янышев, Вадим Муратханов и я, начали проводить открытые Ташкентские поэтические фестивали и приглашать российских поэтов. Но в 2009-м это закончилось. Сейчас иногда российские писатели к нам приезжают: Алексей Варламов, Олеся Николаева... И в ташкентских книжных российские книги присутствуют. Русский язык – звучит, интерес к русской литературе есть. К сожалению, современная узбекская литература – на русском и узбекском – российскому читателю фактически неизвестна. Мало кто слышал про Наталью Белоедову или Алексея Устименко. Хотя они публикуются в российских литературных журналах. Что касается авторов, пишущих на узбекском языке, – здесь еще печальнее...

– Авторы, пишущие на узбекском, ждут своих переводчиков?

– Переводчиков – однозначно, но дело даже не в этом. В 2017 году мы вместе с Вадимом Муратхановым перевели замечательного узбекского прозаика Тагая Мурада. Это такой узбекский деревенщик. Его тяжело переводить. Я работал без подстрочника, постоянно приходилось консультироваться, моего узбекского и даже словарей не хватало: у него очень много диалектизмов. Книга «Тарлан» вышла в издательстве «Рипол». Были две-три почти восторженные рецензии – и все, тишина. Да, это, конечно, задача самого Узбекистана – продвигать свое современное искусство, литературу, а не только спорт, этнографию, свою замечательную историю и памятники архитектуры. Да, это требует...

– ...системного подхода как минимум.

– Конечно. Мне кажется, что современная узбекская литература заслуживает большего внимания русских читателей, и не только русских.

– Поэзия и проза у вас равнозначны?

– С поэзией дела обстоят легче. К примеру, регулярно выходят подборки переводов узбекских поэтов – в российской «Дружбе народов», в узбекской «Звезде Востока». Поэзия не требует большого количества времени и сил на перевод, как проза. Я почти два года переводил Тагая Мурада. По очень большой любви. Но так можно перевести одну книгу, дальше это требует поддержки.

– Есть ли авторы, которые работают в формате билингва?

– Хамид Исмайлов. Он больше известен европейскому читателю. Уехал из Узбекистана в начале 90-х. В 90-е его роман «Железная дорога» был написан на русском языке, а многие другие – на узбекском. Его проза переведена почти на все основные европейские языки. На русском еще выходил его роман «Мбобо» в «Дружбе народов» в 2009 году.

– А вы сами пробовали писать на узбекском?

– Ни на каком языке, кроме русского, не пробовал. А зачем? Главное – есть русский язык. Это счастье.

– Ряд вопросов про роман «Катехон». В одном интервью вы сказали, что история создания книги началась с возникшего образа Сожженного. А что стало причиной этому?

– Я просто увидел эту картинку. Романы у меня всегда начинаются с какого-то импульса, возникают так же, как стихотворение. Роман начинается, а дальше развивается уже совершенно по-другому: включается внутренний математик, который просчитывает ходы и сюжетные линии. Но начало романа должно быть актом любви, чистой, немного легкомысленной...

– В этой книге главный герой – экскурсовод Фархад. И наверняка вы провели параллель с другим очень известным «экскурсоводом», который 40 лет водил людей по пустыне...

– Вы про Моисея? Я об этой параллели не думал. Конечно, каждому своему герою я скармливаю по чуть-чуть собственный биографический опыт. Весь не скармливаю никому, иначе о чем мне дальше писать? Я в свое время подрабатывал экскурсоводом, но у меня не было такой мысли: вот напишу-ка роман об экскурсоводе. То, что Фархад оказался экскурсоводом, для меня самого было неожиданностью. Вообще написание большого прозаического текста – это серия авторских неожиданностей.

– То есть ваши персонажи периодически выкидывают фокусы?

– Выкидывают. Нужно иногда авторский руль немножко ослабить. Мне рассказывали пилоты, что в Нукусе они летали на старых самолетах типа Ан-24, а там очень сильные ветры. И иногда, когда самолет отрывался от земли, нужно немножко ослабить руль, чтобы самолет летел туда, куда дует ветер. А потом все равно, конечно, надо высоту постепенно набирать – но не пытаться лететь против этого ветра, будет хуже. Вот и автору порой нужно ослабить руль и дать возможность героям самим жить внутри текста.

– С кем из героев вашей прозы вы бы хотели встретиться в реальности?

– Мне кажется, что я с ними уже столько встречался... Наверное, и с Фархадом, и с Анной из «Катехона». Когда только начинал писать, нередко встречал своих героев – после того, как уже вещь написана. Однажды случайно встретил человека, который был очень похож на главного героя-рассказчика повести «Глиняные буквы, плывущие яблоки». Это был таксист, куда-то меня подвозил. Он говорил абсолютно тем же языком, что и герой повести. То есть придуманным мной языком. И практически на те же темы. Бывает иногда, ты накликиваешь какие-то события: пишешь о них, а потом они случаются. Тут надо быть очень осторожным.

– Зачастую писатель, наоборот, подсматривает за кем-то, включает увиденное в текст, а узнавший себя потом обижается.

– Я запрещаю себе это делать. Нельзя брать живого человека и превращать его в литературное чучелко. Хотя для того же Сергея Довлатова портретирование стало стилеобразующим моментом. У каждого свое представление о писательской этике. У меня нет желания после нашего интервью открыть ноутбук и написать: «Утром к Игорю в гостиницу пришел корреспондент, очень долго держал перед его лицом диктофон, отказывался от чая, поблескивал очками...» Мне неинтересно смотреть на людей и потом переносить их в текст. Мне интересно придумать человека, создать его. Да, изредка могу придать ему какие-то свои черты или других людей, которых встречал. В авторской памяти лежит многое, могу что-то использовать. Но в целом… Создавать человека – это дико увлекательно.

– Название «Катехон» необычное. Оно и привлекает читательское внимание, но и настораживает: все же оно не из бытового лексикона... Вы признались, что работа над романом шла целых пять лет. А какой фрагмент дался наиболее кроваво?

– Никакой. Если начинает писаться тяжело, просто перестаю писать. Писать нужно легко и радостно.

– Интересно, текст романа «Катехон» сам подсказал заголовок? Я упомянул, что название неоднозначно.

– Как-то возникло само. Но бывало и по-другому. Особенно когда я публиковался в «Октябре». Например, повесть «Глиняные буквы, плывущие яблоки» первоначально называлась «Учитель песка»; они предложили еще подумать над названием. И роман «Рай земной» тоже первоначально назывался по-другому. Хорошо, когда возникают такие моменты: это дает возможность поработать над вроде бы полностью законченным текстом.

– Довольно долго одним из возможных вариантов интерпретации катехона были деньги.

– Да, в романе есть два фрагмента, которые целиком посвящены деньгам. Но при этом я пытался посмотреть на деньги под особым углом. Помните, Виктор Шкловский писал замечательно об остранении? Задача литературы – посмотреть на что-то привычное под непривычным углом. Как, например, Лев Толстой сделал в своем «Холстомере». На человеческую жизнь, обычную человеческую реальность посмотрел глазами лошади. А я попытался посмотреть на деньги глазами человека, который о деньгах никогда особо не думал.

– Катехон удерживает мир от распада. Но есть не менее эффективное средство удержать мир от распада – творчество.

– Да, но творчество бывает разным. Например, такое, которое не только не удерживает, а вполне этот распад подстегивает, провоцирует. Скажем, кубистический период Пабло Пикассо, «Авиньонские девушки». Или «Предчувствие гражданской войны» Сальвадора Дали… Мне кажется, что это как раз то искусство – безусловно, интересное, выдающееся и так далее, – которое распад где-то и провоцировало, и эстетизировало. Искусство ведь может эстетизировать все что угодно. А эстетизировать распад – значит оправдать и возвести его даже в норму…

– В 2009 году у вас был текст «Русский язык: жизнь после смерти». Спустя почти 20 лет вы так же воспринимаете положение дел?

– Я писал об Узбекистане. Речь шла не вообще о смерти, а о том, что русский язык перестал быть государственным, и не только в Узбекистане. Сегодня его использование регулируется, как и других языков народов Узбекистана. Безусловно, количество носителей русского языка уменьшилось и продолжает уменьшаться. Но в крупных городах, например в Ташкенте, на нем говорят. Он преподается в вузах. Более того, несколько последних лет в метро объявления делаются на двух языках. В столице нередки вывески и прочая реклама на русском. Думаю, это очень неплохо для сохранения русского языка.

– Можно ли сказать, что для вас Ташкент – город целебный?

– У меня очень сложное отношение с ним. Отношение любви-вражды, сказал бы так. Любви – потому что я в этом городе живу почти всю жизнь; есть места, которые мне очень близки, которые связаны с разными воспоминаниями. С другой стороны, есть и вражда. Именно потому, что я здесь живу, я вижу город не глазами туриста, вижу изменения, которые мне не нравятся. Архитектурные, например. Одно время очень сильно вырубали деревья...

В 80-е Ташкент был многонациональным городом, в нем жили узбеки, русские, корейцы, украинцы, болгары, греки, немцы, крымские и казанские татары… До сих пор старые ташкентцы говорят: Болгарские огороды, Греческий городок. Такие топонимы.

В ХХ веке в Ташкенте была своя литературная история. Там много великих теней. Для города важно присутствие литературных духов-хранителей. Здесь похоронена Черубина де Габриак; когда-нибудь ее могила непременно отыщется. Во время войны тут жили Анна Ахматова, Корней Чуковский, Алексей Толстой, сын Цветаевой Мур, в послевоенное время – Константин Симонов.

– Надеюсь, у вас хотя бы памятные доски висят на домах?

– Не на что уже вешать. Дом, в котором жила Ахматова, снесен. Это боль Ташкента: там постоянно что-то сносится, только построили – глядишь, уже ничего нет. Город с очень короткой исторической памятью, поэтому эту функцию берет на себя литература. Сейчас, к счастью, стали хоть немного ценить, сохранять. Но еще лет десять назад все сносилось. Как и во многих других постсоветских городах…

– В журнале «Дружба народов» пять лет назад вышло интервью с тремя представителями ташкентской поэтической школы – Янышевым, Муратхановым и Абдуллаевым. Название материала «Поэт всегда немного с краю жизни» – строчка из одного вашего ответа. Про что речь?

– Писатель, который находится в центре жизни, наверное, не совсем писатель. Он может заниматься политикой или бизнесом... Но настоящий писатель – всегда наблюдатель.

– Вы пишете стихи, прозу, критику, занимаетесь переводами. Что в приоритете?

– Это просто разные формы литературного существования. Кто-то из коллег воспринимает меня только как прозаика, другие – исключительно как критика, и это нормально. Я сам себя не разделяю на поэта, прозаика, критика, переводчика.