Станислав Минин.
Владимир Жуков на опознании
Вчера в Нижнем Новгороде суд приговорил к пожизненному заключению Владимира Жукова, признанного виновным в убийстве трех детей и изнасиловании еще одиннадцати. Сам он признался в 32 эпизодах насилия над детьми. По 18 случаям продолжается следствие.
В некоторых СМИ уже прозвучало мнение, что Жукова "пожалели". Понятно, что имеется в виду под «пожалели»: не вынесли смертный приговор. Также понятно, что сторонники высшей меры наказания возьмут случай с Жуковым на вооружение – это еще одна кошмарная иллюстрация, которой можно сопроводить вопрос: «Должны ли ТАКИЕ жить?»
Как ответить на этот вопрос? Думаю, чувства родственников жертв следует вынести за рамки дискуссии. Я имею в виду аргументы вроде «Представь себя на их месте!» Эмоции людей, переживших настоящую трагедию, а затем и колоссальный стресс в суде, совершенно понятны и объяснимы. Общество тоже чаще всего реагирует в таких случаях эмпатически: пытается «вчувствоваться» и, как следствие, выносит жесткий эмоциональный вердикт. И это тоже вполне понятная реакция. Однако «понятная» не означает «единственно возможная» или «единственно правильная». Должен ли понести наказание преступник, насиловавший и убивавший детей? Ответ очевиден. Должно ли это наказание быть предельно суровым? Ответ, опять же, очевиден. Должна ли это быть смерть? Вероятно, должна. Но пожизненное заключение – это тоже смерть, причем вовсе не «отложенная». Парадоксальным образом человек, «общественное животное», чаще мыслит биологическими, а вовсе не социальными категориями. Например, «быть отцом» - в первую очередь означает зачать, а не вырастить и воспитать ребенка. А «смерть» - это прежде всего физическое небытие, и лишь потом – отсутствие среди людей, тогда как приоритеты, по идее, должны быть расставлены иначе. Если на преступника не распространяется режим обмена социальной информацией, если он лишен возможности произвести какое-либо действие, на которое социум вынужден хоть как-то реагировать, то не все ли равно, бьется ли где-то «за границей человеческого» его сердце, дышит ли он, переваривает ли пищу?
Если верно, что государство – «слуга народа», то этот слуга призван быть скорее мудрым дворецким, нежели покорным рабом. Как должно оно поступать с преступником, признанным общественно опасным? Прежде всего – обезвредить. Вывести за рамки общества. Заблокировать ему каналы коммуникации с социумом. Свести на нет его пребывание среди людей. Выполняет ли тюрьма эти функции? Да, выполняет. И государство, если задуматься, просто не может, вынося преступнику вердикт, руководствоваться такими аргументами, как «сбежит!» или «выйдет досрочно и возьмется за старое!» - иначе оно просто распишется в своей некомпетентности. В свою очередь, казнь – это месть. Не важно, как мы ее назовем – «справедливой карой», «возмездием», «воздаянием». Месть – это всегда компенсация. Если даже предположить, что государство будет действовать эмоционально, а не рационально (чего быть не должно!), то как определить, какое наказание компенсирует каждое преступление в отдельности? Нужно ли одних маньяков расстреливать, других вешать, третьих четвертовать?
Маньяк – не существо с другой планеты. Его болезнь социальна. Она вызвана конфликтом между капризной и деструктивной человеческой природой и культурой как системой ценностей и норм, осуществляющей над естеством насилие. Общество, щадящее убийцу, смотрит на себя критически. Общество, мстящее убийце, строит иллюзии самого себя┘
Дарья Гармоненко 