"Упадок Пятой республики": мифы и реальность

Для французов, как и для немцев, Елисейский договор, 50-летний юбилей которого они отметили в этом году, – символ исторического примирения. Фото с сайта www.elysee50.de

Одним из ключевых слов в лексиконе французских интеллектуальных элит все чаще становится «упадок» (le declin). Под ним имеются в виду действительные или мнимые риски утраты Францией в глобализированном мире XXI века ее традиционной роли одной из великих держав. 

«Гордая местом постоянного члена Совета Безопасности ООН и своим ядерным сдерживанием, она продолжает жить в убеждении, что является великой державой, тогда как упадок маргинализирует ее в геополитической конфигурации, где конкурентоспособность важнее, чем вопросы безопасности», – заявляет известный публицист Николя Бавере. Подобные утверждения, больно задевающие самолюбие французов, можно слышать от него уже давно. Баверез выступает с таких позиций с начала нулевых годов, стяжав нелестное прозвище «деклиниста» («упадочника»). Причем он далеко не одинок.

Некоторые из тревожных сигналов представителей этого течения не лишены оснований. Темпы роста экономики Франции близки к нулю, доля безработных в трудоспособном населении достигает 10%, хронический дефицит бюджета и торгового баланса ведет к разбуханию государственного долга. На этом фоне рейтинг доверия президенту за полтора года упал вдвое, составив не более 26%.

Вместе с тем страшилки, которыми пугают соотечественников «деклинисты», явно раздуты. Франция остается пятой экономикой мира и второй в Европе. Она уверенно лидирует в ЕС по таким важным направлениям научно-технического прогресса, как агропромышленный комплекс, военно-промышленный комплекс, атомная энергетика, авиация и космос, скоростные железные дороги, химия и фармацевтика, массовая торговля, высокая мода и туризм. Страну ежегодно посещают 70 млн. иностранцев – больше, чем число ее собственных жителей.

Хотя в проводимых международных опросах о шансах на преодоление нынешних трудностей точка зрения французов отличается глубоким пессимизмом, а сами они побили мировой рекорд по потреблению антидепрессантов на душу населения, демографическая динамика у них выглядит заметно лучше, чем в любой из 27 остальных стран – членов ЕС. Экономический и долговой кризисы ударили по Франции куда менее жестоко, чем по ее ближайшим средиземноморским соседям – Италии, Испании, Португалии, Греции, которые постоянно балансируют на грани банкротства.

Однако в оценке своих проблем сами французы предпочитают смотреть не на юг, а на восток. Они волей-неволей вынуждены признать, что самой эффективной в борьбе с кризисом в Европе оказалась не французская, а германская социально-экономическая модель. Своевременные реформы трудовых отношений и системы социальной защиты повысили возможности экспорта ФРГ, увеличив ее удельный вес на мировом рынке. Доля промышленности в ВВП Германии вдвое выше, чем у Франции, ее бюджет уравновешен, торговый баланс сводится с внушительным активом. Во время последней президентской кампании 2012 года во Франции оба ведущих кандидата – правоцентрист Николя Саркози и социалист Франсуа Олланд – старались доказать, что каждый из них способен использовать опыт соседей за Рейном лучше, чем его соперник.

Сам факт такого спора не мог не вызвать у французов определенного беспокойства. Идея европейской интеграции была выдвинута Францией в начале 50-х годов прошлого века именно для того, чтобы навсегда решить германскую проблему – «сделать Германию европейской, чтобы Европа не стала германской», как говорил Франсуа Миттеран. Долгое время могло казаться, что эта цель близка. После трех кровопролитных войн на протяжении двух поколений немцы превратились для французов из «наследственных врагов» в привилегированных партнеров. Франко-германский тандем вдвоем решал все проблемы ЕС. В январе нынешнего года по обе стороны Рейна с большой помпой отмечался полувековой юбилей подписания Шарлем де Голлем и Конрадом Аденауэром Елисейского договора, который символизировал историческое примирение былых соперников. 

Развивая присутствие на российском рынке, Франция пытается догнать Германию по объему инвестиций. Фото Reuters

Однако растущий дисбаланс экономических потенциалов партнеров ведет к тому, что их приоритеты как внутри Евросоюза, так и за его пределами все чаще расходятся. После недавней, уже третьей убедительной победы Ангелы Меркель на выборах в Бундестаг лондонский еженедельник «Экономист» прямо призвал ее взять на себя ответственность за роль политического гегемона в ЕС, где Германия уже давно служит главным экономическим локомотивом. 

Такие призывы не остались не замеченными в Париже. Если былой страх французов перед возрождением германского милитаризма давно ушел в прошлое, то материальное благополучие немцев, их политическая стабильность, которыми они не склонны рисковать, оказывая финансовую поддержку расточительным южным партнерам или участвуя в заморских авантюрах, вызывают во Франции ревнивое раздражение. Немцев все чаще упрекают в своекорыстии, эгоизме, измене высоким идеалам европейского единства и солидарности. 

Подобные упреки во многом связаны с особенностями французской национальной психологии. «Франция не может быть Францией без величия», – утверждал генерал де Голль. Высокий международный престиж Франции являлся для него необходимым условием не только независимости в принятии решений о безопасности страны, но и внутреннего сплочения нации, расколотой социальными и идеологическими конфликтами, уходящими корнями в далекое прошлое. Напротив, оппоненты де Голля утверждали, что погоня за иллюзорными атрибутами внешнего величия без учета реальных возможностей страны дает обратный эффект – она лишь изолирует Францию, истощает ее силы и в конечном счете еще более подрывает национальное единство. 

В поисках решения этой трудной дилеммы Франция официально позиционирует себя ныне как «средняя держава с глобальными интересами». Упорно отстаивая собственную культурную идентичность, она столь же настойчиво претендует на универсальную миссию защиты всеобщих ценностей Великой французской революции 1789 года – демократии, прав человека, светского характера государства. 

Однако сочетать эти противоречивые притязания оказывается все сложнее. Глобализация унифицирует не только экономику, но и быт, нравы, масскульт в мировом масштабе, ставя под вопрос французское «культурное исключение». Мощные потоки миграции бросают ему вызов не только извне, но и внутри страны. В то же время глубокие контрасты в уровнях жизни и различие моделей развития, приобретающие цивилизационное измерение, приводят к многочисленным этническим и религиозным конфликтам, оставляя все меньше шансов и французскому гуманитарному мессианству. 

Разрыв между целями и средствами, ценностями и интересами вызывает у французов определенный моральный стресс, который и дает пищу нынешним спорам о «величии» или «упадке». Это отчасти помогает понять мотивы высокой внешнеполитической активности Парижа по всем азимутам – европейскому, трансатлантическому, средиземноморскому, ближневосточному, африканскому. Французская дипломатия широко использует в своих целях международные организации, многие из которых находятся в Париже или возглавляются ее представителями, мягкую силу – культурное влияние, пропаганду французского языка и т.д. 

Если в эпоху биполярного мира и холодной войны такие методы гибкого маневра между Востоком и Западом, Севером и Югом приносили достаточно весомые плоды, то в нынешнем многополярном мире они нередко дают осечку, что наглядно показали, в частности, трагические события арабской весны. За рубежом дебаты французов вокруг места и роли их страны на мировой арене пытаются нередко анализировать в категориях фрейдистского психоанализа. Например, известный американский франковед старшего поколения профессор Гарвардского университета Стэнли Гофман склонен объяснять психодрамы Франции ее комплексами в отношении Германии, под знаком которых прошло, по его мнению, все предыдущее столетие. 

Гораздо более прагматично, без лишних эмоций предпочитает смотреть на вещи директор Французского института международных отношений (ИФРИ) Тьерри де Монбриаль. Он считает, что в нынешних франко-французских спорах происходит смешение понятий. «Упадком» может выглядеть вполне естественная корректировка тех или иных параметров страны на международной арене, которая сменяется подъемом, когда причины кризиса прежней модели устранены. Его нельзя путать с деградацией – скрытым, но необратимым процессом распада ткани национального общества, способным привести к внезапному краху. 

Де Монбриаль убежден в том, что для Франции первый вариант является сугубо относительным и преходящим, тогда как второго она может и должна избежать. «Приоритетом является запуск на полную мощность экономики. Для этого Франция должна избавиться от архаичных идеологий, которые отравляют ее политическую жизнь… Если стране удастся привести в порядок свои экономические дела, то остальное придет само собой». 

Вместе с тем необходимым условием модернизации экономики является в глазах де Монбриаля коренное реформирование французского государства. Перераспределяя через бюджет и щедрую, но все более убыточную систему соцстраха более половины ВВП, оно разбухло, «ожирело», утратило способность своевременно реагировать на грозные вызовы окружающего мира. Ему следует поэтому искать более эффективные формы децентрализации, увеличивать роль промежуточных эшелонов между властью и обществом, оживлять социальный диалог, расширять перспективы для малого и среднего бизнеса – главного мотора экономики Германии, открывать на родине горизонты для молодого поколения французских элит, многие представители которого все чаше ищут ныне самореализации за рубежом. 

К этим разумным советам неплохо бы прислушаться не только во Франции.