Пишите жеребцу не о любви

Слово «зоопарк» совпадает в английском и немецком – Zoo, только произносится по-разному: у немцев «цо», а у англичан «зу». Соответственно надо произносить титлы двух документально-художественных произведений – книги Виктора Шкловского и нового американского фильма под таким же названием.

Дальнейшего сходства нет.

Напомню о Шкловском и, по мнению многих, лучшей его книге, второе название которой «Письма не о любви». Она написана во время его короткой эмиграции в Берлине в 1922 году. И это книга о русской эмиграции, но построенная исключительно оригинально. Повествование переведено в метафорический план. Введен стержневой образ обезьяны-самца (Шкловский называет его «обезьян»), онанирующего в клетке зоопарка, – и параллельный образ автора, пишущего письма любимой женщине, которая запрещает ему писать о любви. Тогда он начинает описывать ей русский Берлин, но делает это так, что каждая из главок-писем оказывается метафорой любви – пишет ли он о Хлебникове, или Ремизове, или Эренбурге, или о берлинском театре-варьете.

Есть еще один трюк в книге – письма женщины. Они написаны самим автором, кроме одного, подлинного, которое перечеркнуто красным. Сделано это для того, чтобы обнажить выдуманный характер всего построения, фабульной линии – о влюбленном авторе и не любящей его женщине. Женщина эта хорошо известна, это Эльза Триоле, и никакой несчастной любви не было. Это ясно всем тем, которые понимают конструкцию книги, но сейчас нашлось и документальное подтверждение – в записях разговоров Шкловского, сделанных А.П.Чудаковым. Шкловский рассказывал, что Эльза была удивлена его любовным мастерством и сказала: не думала, что ты такой профессионал. Несчастная любовь была выдумана в книге как образ тупика русской эмиграции – метафорической клетки, в которой она оказалась, вроде того обезьяна. Сам Шкловский вернулся из эмиграции, так сказать, вышел из клетки. Но уже в следующей своей полухудожественной книге «Третья фабрика» (1926) написал о своей советской жизни: «Живу тускло, как в презервативе». Одно стоит другого: и там, и тут невозможность выйти вовне, плодотворно излиться.

Теперь поговорим об американском фильме, как будто бы документальном, но претендующем на художественность как раз потому, что его сюжет так просто не покажешь и какие-то проясняющие ситуацию моменты смутно мелькают на экране телевизора, крутящего пленку где-то на дальнем плане кадра. Сюжет все-таки известен: скотоложство, но в пассивном варианте – совокупление мужчины с жеребцом, где первый хочет исполнить партию кобылы. Это совокупление кончается гибелью любовника (любовницы?) от прободения кишечника. Вот таков этот американский зу.

Понятно, в какой контекст поставлен этот сюжет, в какой идеологии он вообще возможен: сексуальная свобода, сексуальный поиск, право человека на всяческое не только духовное, но и телесное самовыражение. Месседж самый что ни на есть либеральный. Есть же в Америке организация, борющаяся за права педофилов. Почему же не поставить в повестку дня (on floor, как говорят в Америке, – «на пол») права скотоложцев или политически корректней сказать зоофилов?

Но на каждое действие найдется противодействие, тем более в свободной стране. Протесты посыпались совсем уж с неожиданной стороны: жертвой этого случая объявили не гомосексуального любителя жеребцов, а самого жеребца – за него вступилось общество охраны прав животных. Будет ли суд и какую компенсацию присудят жеребцу, если его защитники выиграют дело, пока неясно.

Дело тут совсем не в Америке с ее свободными поисками и сутяжничеством, представляемым борьбой за права. Сюжет неизмеримо шире: эпоха, современность, судьба культуры. Между книгой Шкловского и этим американским фильмом пропасть куда шире Атлантического океана, помноженного на евразийскую сушу. Это другая эра, другой, можно сказать, эон, перестроивший всю культурную ткань западного человечества. И пропадает, вульгаризируется, дегенеративно мутирует прежде всего искусство. Тот же Шкловский сказал: искусство не терпит прямоговорения. Оно должно быть сплошь метафоричным, иносказательным, символическим – только тогда оно искусство. А нынешнее понимание художества – это непосредственное чувственное волеизъявление, телесная демонстрация, хеппенинг. Тут нет речи и о сексуальных девиациях как таковых: они ведь отнюдь не мешают художнику, если он представит их сублимированно, – напишет Патетическую симфонию или «В поисках утраченного времени». Сейчас же этого не требуется. Достаточно организовать какой-нибудь карнавал и открыто что-то продемонстрировать или на эстраде теребить пахи, слегка прикрыв их гитарой. Но нельзя заменить эстетическое преображение оргазмом – даже если таковой находится под защитой закона. Оргазма недостаточно, недостаточно «любви» как прямоговорения: Шкловский не только удовольствовался Эльзой, но и написал Цо.

А это вам не Зу.