В БДТ опробовали новые формы музейной работы

Выбеленные, как у клоунов, лица не мешают героям «Войны и мира Толстого» рассказывать свои истории. Фото с официальной страницы БДТ им. Г.А. Товстоногова в социальной сети Facebook

Премьеру БДТ им. Г.А. Товстоногова «Война и мир» смело можно воспринимать как аргумент в пользу авторского театра, дискуссиям о котором посвятили немало времени на прошедшем в те же дни Петербургском культурном форуме: на афише, в программке написано – спектакль Виктора Рыжакова. Он – автор сочинения «Война и мир Толстого», чуть ниже, как жанр предлагаемого театром действа, – «путеводитель по роману».

Можно сказать, что новый спектакль способен составить дилогию спектаклю Андрея Могучего «Что делать» (без вопросительного знака), где актеры ведут диалог с публикой и не сразу подступают к репликам и сюжету романа Чернышевского. Плюс к этому сегодня ото всех культурных учреждений – музеев, театров – требуют новых форм в работе с посетителями, и «Войну и мир Толстого» можно рассматривать в контексте таких опытов как поддержку новым театрализованным экскурсиям, без которых нынче не обходится, кажется, ни один, даже самый провинциальный и скромный музей. На сцене – сотрудник (так написано в программке), а вернее, сотрудница музея, интеллигентная и благообразная Наталья Ильинична в исполнении народной артистки СССР Алисы Фрейндлих, которая, держа в руках книжку, не расставаясь с ней, можно сказать, тянет за собой всю длинную историю эпопеи Толстого, с ее многочисленными героями – князьями, княгинями, графами, законными и незаконнорожденными детьми, Ростовыми, Болконскими, Безуховыми, Курагиными, Друбецкими… Они и появляются так: она, одна, и они, сбившиеся в кучку, как рота игрушечных солдатиков, в костюмах, точно сшитых наскоро детской рукой, с открытыми швами – черной ниткой по белому, белыми – по черному полотну, и сейчас ей предстоит дать очередной бой очередной толпе посетителей бойким рассказом в жанре «Скажи-ка, дядя, ведь недаром…». Первая мысль, довольно жестокая: что Фрейндлих здесь выдвинули вперед, как когда-то это делали белогвардейцы, а позже – фашисты, которые ставили впереди солдат женщин и детей, чтоб не стреляли. Так и Фрейндлих нужна здесь затем, чтобы… «не стреляли». Но скоро понимаешь, что это не так и яркий образ для этого спектакля не подходит. Фрейндлих – конечно, другая, чужая, но смысл ее появления – совсем иной. Сперва она выходит, чтобы сказать не о Толстом, – она цитирует смешные отрывки из школьных сочинений, впрочем, непонятно, зачем музейная дама рассказывает это нам, которые пришли в музей. Можно предположить, что – делится, ища сочувствия и поддержки.

Выстроенная на сцене конструкция не слишком похожа на интерьеры музея (сценография и костюмы – Мария Трегубова, Алексей Трегубов). Пока публика входит в зал и рассматривает выбеленный наклонный помост и высокие двери – двери вроде бы настоящие, деревянные, но встроенные в стены из мятой бумаги, уходящие высоко, под колосники, а на этой бумаге – невнятные, размытые лица – то ли публики, занимающей места в театре, то ли будущих героев романа. Ровный голос читает роман, не раз успевая вклинить в старинные строчки на русском и французском убедительную просьбу выключить мобильные телефоны. По-домашнему. Ровно так, по-домашнему, начинает, пережидая обязательные в ее случае аплодисменты, свой рассказ Фрейндлих: «Ну, что ж, начнем, благословясь…» Два часа с четвертью без антракта, можно сказать, галопом по Европам (у Толстого по Европам тоже галопируют, но ближе к финалу), но чем дальше, тем больше замечаешь, как этот ритм не мешает режиссеру и актерам останавливаться, чтобы выловить там или тут стоп-кадр, да даже как будто и не замедляя бега времени, романного времени, вытащить на поверхность, обнаружить серьезность происходящего – размышлений, чувств, важных событий, важных в жизни героев и важных в жизни, простите, России. Очень странный спектакль – нескладные костюмы, нарочно скроенные вкривь и вкось, не мешают героям с выбеленными стертыми, игрушечными лицами передать силу мучающих их чувств, любовей, страхов и т.д.

«Хочу освежить в вашей памяти некоторые факты и события», – говорит Наталья Ильинична, добавляя, что она – улыбнувшись и самому этому странному факту, и так, как должна была улыбнуться Алиса Бруновна Фрейндлих, понимая значение этой предлагаемой театром игры, – полная тезка Наташи Ростовой. В спектакле, мне кажется, найден очень точный, во всяком случае – очень выразительный образ, чтобы выразить трудность, а то и невозможность пробиться туда, к ним, к далеким героям и увидеть их, если можно так сказать, в натуральную величину – когда тому или другому становится важным сказать какие-то главные или даже последние слова, герой припадает к камере, которая закреплена на авансцене, и его лицо – в черно-белом «раскрасе» на мгновение появляется на экране-стене, появляется и тут же черты блекнут, стираются, точно ливнем, потоками вод. Как будто режиссер и художники задались целью материализовать знаменитые строчки Державина: «Река времен в своем стремленьи/ Уносит все дела людей/ И топит в пропасти забвенья/ Народы, царства и царей./ А если что и остается/ Чрез звуки лиры и трубы,/ То вечности жерлом пожрется/ И общей не уйдет судьбы». Плотность повествования обыгрывается в еще одном зрительном образе: когда один из героев распахивает двери, прямо за ними оказываются вторые, за ними – третьи, четвертые, так что анфилада большого дома, кажется, Болконского, на наших глазах «спрессовывается», умещаясь на небольшом пятачке помоста.

Выбеленные лица героев, конечно, рождают сравнение с клоунами, но не рыжими, а белыми, то есть грустными. У княжны Марьи (Варвара Павлова), точно у Коломбины, под глазом загодя пририсована крупная слеза. Князь (Анатолий Петров) выходит в визитке с вышитой на ней звездой, при этом официальное платье надето у него поверх ночной рубашки. Нелепый вид! Но эти клоунские маски, вроде бы стирающие черты непохожести, разности, не мешают актерам и толстовским героям, когда нужно, сыграть «о своем». Запоминается Алпатыч, управляющий в доме Болконского в исполнении Георгия Штиля – из старой гвардии БДТ, который только что, за минуту до того, был добрым ангелом другого патриархального дома – выходил в роли слуги Митеньки в доме Ростовых.

На мой вкус, режиссеру – при всем сказанном – недостает юмора, юмора не того, который вкладывают в руки и в уста героев, скажем так, поверх Толстого, – ну, например, князь, провожая Андрея на войну, передает ему свои ремарки – две связки книг, с которыми, конечно, на войне делать нечего, а юмора самого Толстого, в романе этого юмора немало, особенного, подчас невеселого, а жесткого и даже жестокого. Но серьезное – очень многое – передать удается.      

Кто-то уже назвал комиксом это путешествие по страницам романа, который «знают все», как, иронизируя над этим всезнанием, замечает строгая, но добрая музейная смотрительница. Комикс, да, но именно комикс способен так резко менять планы – общий и, сразу – сверхкрупный, чтобы стала заметна настоящая слеза у Марьи, когда она медлит с ответом и, кажется, вот-вот может согласиться и выйдет замуж за Курагина. Или вот – другой поворот серьеза: проиграв в карты, Николай Ростов (Андрей Феськов) пиликает драным смычком на выкрашенной белой краской скрыпке и частые короткие «стежки» вдруг превращаются в музыку безысходности. С той же силой потом Николай, став на авансцене, рассказывает про первый бой, и вот она шутка Толстого, высвеченная театром: и карты, и бой переживаются с одинаковой силой...

Любопытно, как Рыжаков, один из тех, кому наш театр обязан удачами «новой драмы», пользуется ее приемами «на территории» Толстого, когда артисты общаются не друг с другом, а через зал. Тут нет своеволия, Рыжаков не навязывает Толстому то, чего у Толстого нет, – напротив, находя в «Войне и мире» подходящее количество внутренних и внешних монологов. Можно даже поделить один монолог между героем – Андреем Болконским и рассказчицей, экскурсоводом, и дистанцией усилить драматический накал – потому что смерть нависла, как уже было сказано, не только над Андреем, но и над всей Россией.

«В чем смысл жизни?» – спрашивает Наталья Ильинична и, не дав ответа, уходит, мы слышим только стук удаляющихся ее шагов. Вверх по помосту, уже опустевшему. Ни войны, ни мира. Следует еще одна короткая сцена – плотный, болезненно современный текст – из ненаписанного продолжения, где герои 12-го года должны были стать декабристами. Но потом и они, эти куклы, солдатики, доказавшие право на жизнь и на смерть, по одному уходят вслед за музейной смотрительницей, исчезая в театральной мгле.

Санкт-Петербург–Москва