Наклонительное состояние

Давид Гай. Сослагательное наклонение. – М.: Зебра Е, 2007. – 480 с.

«Сослагательное наклонение» разбито на части с «Понедельника» по «Субботу», видимо, исходя из еврейской религиозной традиции. Перекрестная композиция прихотлива: мы видим героя по фамилии Диков, подводящего итоги своей жизни в одиночестве, беседуя с собакой, и героя Я, сначала еврейского мальчика, а затем журналиста и писателя, и эта болезненная раздвоенность чередованием глав проходит по всей книге Давида Гая.

Тонкий во всех смыслах мальчик Я – он же Даник – взрослеет среди тупых одноклассников, оканчивает университет, становится журналистом и писателем. Диков же в Нью-Йорке пишет то туда, то сюда, предается бесконечным и беспощадным самокопаниям.

Мемуар Давида Гая, автора нескольких документальных (в том числе и о войне в Афганистане) и художественных книг, решен в модной форме каталожного описания личной жизни. Первый сексуальный опыт дошкольника дан с беспощадностью: «Случайно взглянув на Светку, я обнаружил нечто невероятное: краешек коротких штанишек оттопырился, и оттуда на меня в упор бесстыдно нагло глазела щелка, напоминавшая плотно сжатый рот с тонкими губками, только идущими вдоль, а не поперек. Светка ничего не замечала, отвлеченная игрой┘» Милое дитя. Иному за такое и статейку бы приискали, но наиболее профессиональные эмигранты всегда отличались литературной смелостью. Далее следует подробный, с любовью выполненный перечень, почти указатель, каждая статья которого начинается примерно одинаково: «Я познакомился с Танькой на Чистых прудах, у памятника Грибоедову». Много внимания уделено сексуальным позам. Все это для живости перемежается сценами ликования по поводу смерти Сталина, цитатами из классиков и журналистскими байками, ценность которых охотно подтвердят все без исключения московские собратья по цеху, начиная годов с 50-х прошлого века.

У Дикова же в эмиграции все так и течет, ни шатко ни валко, подробно описан лишь эпизод о том, как некий нью-йоркский раввин Фима пригласил героя возглавить газету, а потом его же и выгнал. И вдруг появляется Она – центр вселенной, композиционный центр книги, страдалица, стремящаяся прочь «из этой Богом проклятой страны», не нашедшая, впрочем, душевного покоя и в эмиграции.

Как человек, живущий лишь чистейшими духовными ценностями и только их ради, автор не любит военных и ближе к финалу книги не смог удержаться от того, чтобы честно свое мнение не высказать. Вот впечатления от Афганистана, где герой побывал в журналистской командировке: «Уборная представляла собой огороженный досками кусок территории модуля. Крыши не было. Мне открылся Монблан фекалий, доросший до высоты, наверное, пяти метров. Кругом вились громадные зеленые мухи. На жаре дерьмо разлагалось┘» Тут сделаем пропуск в цитате, чтобы не шокировать реализмом, писательской правдой, приведем вывод: «Засев в кустах неподалеку от кишлака, я сходил по нужде, думая о том, что имеющая такие сортиры армия не может победить нигде и никогда». Но победа была, победа историческая, хоть и в прошлом, и автор из добросовестности не может этот факт не откомментировать: «Впрочем, началось не с Афганистана – еще с той, народной, священной. Войдя в Восточную Пруссию, скопом насиловали женщин и девочек, убивали безоружных, крушили и разграбляли все, что не могли вывезти домой, жгли, гадили, пакостили┘ Просто так, из чувства мести».

Финал, как и положено, драматичен: любовь мертва. Диков, как мы знаем, живет отшельником, божественная Она «┘немало преуспела, построила миллионный дом на Long Island с видом на океан. Ее гордость – французская антикварная спальня девятнадцатого века». Отдадим должное мастерству писателя, в последних словах книги ему удалось не скатиться до совсем уж блатной романтики, а, напротив, породить шедевр самокритичной иронии: «А неминучая боль-древоточец продолжает жить и угрызать – наша неотвязная память, наш беспощадный прокурор».

Произведение Давида Гая самостоятельно до отваги, в нем нет и намека на влияние признанных образцов мемуарной эмигрантской прозы. Видимо потому, что заточено под группу единомышленников, воинствующее самооправдание которых не требует лишнего эстетического обрамления или ханжеского чувства меры.