Кризисный замер

Оптимистов на круглом столе «НГ» оказалось больше, чем пессимистов.
Фото Александра Шалгина (НГ-фото)

Лев Гудков, директор Аналитического центра Юрия Левады

Нельзя говорить о настроениях россиян как о чем-то целом и однородном. Социальные самоощущения людей из разных слоев и групп очень существенно различаются. Нынешнему кризису предшествовал длительный период роста и доходов, и оптимизма, особенно в кругах, приближенных к власти и связанных с ней. Еще прошлым летом все было хорошо, и 75% россиян считали, что кризис их не затронет, что это все американские штучки. Ситуация начала меняться в октябре, ноябре и декабре. Особенно драматическими были октябрь и ноябрь. Затем наступило некоторое затишье, январь в этом смысле не был показательным, поскольку рабочих дней было мало, шли праздники. В феврале ситуация продолжала ухудшаться, но не такими темпами, и в марте тоже.

Осенью кризис затронул сравнительно небольшую часть населения, примерно 10–12% всех семей, Но уже в марте (судя по последнему замеру, который мы получили только вчера (25 марта. – «НГ»), почти в каждой третьей семье были те, кому урезали зарплату (таких 30%) или задержали ее выплату (25%), кто-то из родственников попал под сокращение штатов (об этом заявили 23%). В каждой шестой семье есть кто-то из работающих, кто отправлен в вынужденные неоплачиваемые отпуска или переведен на сокращенный рабочий день. Но страх перед кризисом, перед угрозой безработицы рос гораздо быстрее, чем, собственно, масштабы сокращения занятости. Сегодня эта проблема вышла на первый план в списке тревог, потеснив беспокойство по поводу роста цен и инфляции, чувство незащищенности перед преступниками или административным произволом. 75% опрошенных россиян считают, что безработица будет только усиливаться (см. табл.).

«НГ»: Сегодня – это имеется в виду ситуация от конца ноября по сегодняшний день, так?

Гудков: Да. За год (с марта 2008 года) число россиян, заявивших, что жизнь их семьи ухудшилась, выросло с 16 до 45%. Реакция на усиление кризиса в разных группах разная, потому что одно дело – Москва, где развитый рынок труда, высокий уровень квалификации работающих, соответственно самые высокие доходы и появились, накоплены за годы роста определенного рода ресурсы, и другое дело – провинциальные небольшие города, где ситуация настолько плоха, причем устойчиво плоха, что там кризис не очень сильно ощущается, как в столицах или в крупных городах, поскольку там и так плохо. В этой социальной среде (в селе и малых городах), очень уязвимой и депрессивной, отмечаются хронически высокий уровень безработицы и очень низкие доходы. Больше всего встревожено, если брать данные наших опросов по социальной или социально-демографической структуре, разрастающимся кризисом именно население малых и средних городов. Если рассматривать массовые реакции на кризис по социальным группам, то больше всех обеспокоены промышленные рабочие, особенно на крупных и средних предприятиях, где идет спад занятости. Особенно тяжелая ситуация складывается в некоторых монопрофильных городах, где приостановка производства ведет к параличу всего района.

В обществе (начиная с декабря, в феврале это усилилось, в марте закрепилось) доминирует представление, что причины нынешнего кризиса вызревали в течение нескольких последних лет, что это не внезапно разразившаяся беда. Причем мнения о характере кризиса и о том, пришел ли он к нам со стороны или он вызван внутренними обстоятельствами, довольно быстро и радикально изменились, как, впрочем, и оценки руководства. Еще до начала осени у большинства россиян преобладала уверенность, что кризис это где-то там, что их он не коснется, а если проблемы и возникнут, то все как-то образуется. Очень высоки были надежды на то, что руководство в состоянии справиться с кризисом, что у него есть продуманная и четкая программа конкретных действий. Сегодня общественное мнение заметно качнулось в другую сторону, и все большая часть опрошенных высказывает сомнения в способности руководства вывести страну из кризиса, решить эту проблему. Примерно пополам – 40 на 40% – тех, кто думает, что все как-нибудь обойдется, и тех, кто утратил доверие к руководству. Оптимизм и надежды на правительство страны падают.

Елена Башкирова, гендиректор независимой социологической компании «Башкирова и партнеры»

Понятно, что у всех наших служб предмет исследования один и тот же, объект тот же самый, поэтому нельзя ожидать, что у нас будут какие-то огромные отклонения. Ясно, что кризис затронул все наше население, включая нас, здесь присутствующих, и все это ощущают. Речь идет о степени того, как это отразилось на настроениях людей. Мы этот вопрос стали мониторить начиная с лета, но я сейчас приведу данные по декабрю и февралю, потому что они показательны. В данных исследований, проведенных летом и в сентябре, конечно, ощущались изменения настроений, это было связано с инфляцией и ростом цен. Мы каждый месяц отслеживали настроения людей и знаем, что они уже в июле начали ощущать негативные последствия инфляции. И повышение цен на такие продукты питания, как мясо и молочные продукты, колбасы, сыры и хлеб, сказывается на их социальном самочувствии. Сейчас ситуация несколько изменилась: про повышение цен на хлеб мало кто говорит, но все ощущают повышение цен на мясные и молочные продукты. Фактически такая ситуация означает, что люди вынуждены переходить на продукты более низкого качества, хотя есть и те (небольшой процент), кто вообще вынужден отказаться от некоторых продуктов. И у нас есть данные не только по продуктам питания, но и по путешествиям, развлечениям, одежде. Тенденция такова – люди сокращают свои расходы на самые необходимые продукты, то есть речь идет об ухудшении качества жизни.

В феврале мы задавали те же вопросы, что и в декабре, поэтому мы можем сравнивать. Вопрос звучал так: «Пострадали ли вы или члены вашей семьи от кризиса?» В декабре 52% сказали что «ни я, ни члены моей семьи не пострадали», и это все-таки приличная цифра. Я согласна с Гудковым, когда он говорит, что кризис ощущался меньше, а сейчас мы видим динамику. За два месяца почти в два раза количество этих людей уменьшилось – теперь 26% говорят, что они не пострадали от кризиса. У меня есть довольно подробная разбивка, каким образом люди конкретно пострадали. Конечно, самые главные негативные факторы, о которых здесь говорили, это снижение зарплаты, теперь таких россиян уже 21%, то есть пятая часть населения, и потеря работы – 15,5% сказали: «Я или кто-то из членов моей семьи потеряли работу». И динамика такова: количество этих людей увеличилось почти в два раза. То есть число не задетых кризисом уменьшается, за два месяца в два раза больше человек ощутили его последствия. Задержка зарплат была отмечена 7% опрошенных, в феврале уже 10%. Здесь пока не очень большие цифры – значит, население эта проблема массово пока не волнует, хотя и здесь речь тоже о людях. В отпуске без содержания были 4–5%, сейчас – 6%. Об ухудшении социального пакета говорят около 3%.

Исследование компании «Башкирова и партнеры», проведенное в феврале 2009 года по всероссийской репрезентативной выборке в 1500 человек.

Теперь еще одна тенденция, о которой, может быть, стоит сказать: приходится ли людям отказываться от чего-то в связи с финансовым кризисом? Мы считаем, что это показательный вопрос. Я сейчас вам расскажу, что произошло. В декабре где-то 26% отказывались от покупки одежды, сейчас – 36%. Рост на 10% это все-таки существенно. Покупка бытовой техники соответственно 26% – 32%, некоторые продукты питания – было 22%, стало 31%. Это тоже почти 10%. Что это значит? Это означает ухудшение качества жизни. Вот по крупным покупкам – квартиры, автомобили – почти динамики нет, где-то на 4% уменьшение, но их и так было немного, но, если надо, люди все равно покупают.

Впрочем, некоторые исследования свидетельствуют и о другой тенденции: есть небольшая часть людей, которые рассчитывают как раз приобрести то, что ранее было недоступно, – дорогие марки одежды, например. Сейчас многие почему-то ожидают к весне снижения цен.

«НГ»: А в каких категориях населения?

Башкирова: Эти люди, скажем так, низшего среднего класса, которые хотят себя почувствовать средним классом. А раньше у них такой возможности не было. То же самое и в отношении квартир. Я опять говорю, что это нетипично, это очень небольшая категория. Вы знаете, что очень богатые люди, хотя и пострадали – потеряли большие деньги, например Дерипаска, но на образе их жизни это никак не отразилось - как покупали в дорогих магазинах, так и покупают и отдыхают все там же. Те, кто рассчитывает купить квартиру, очень внимательно отслеживают сейчас рынок недвижимости, ожидают спада и считают, что этот спад не будет длиться очень долго. Поэтому они стремятся попасть в эту нишу, чтобы купить ранее недоступные квартиры по более низким ценам и попасть в эту категорию.

Кто пойдет на баррикады

«НГ»: То есть ожидания есть?

Башкирова: Да, но это нетипично, это не весь народ. Это его очень небольшая часть. По нашим данным, пострадали и молодежь, и сельское, и городское население. У нас было недавно исследование по моногородам. Там и так было плохо, но резких изменений нет, то есть как они жили плохо, так и живут. Вот теперь про настроения. Настроений катастрофических нет. Паники нет, массового настроя на протестное поведение тоже. Чего могут опасаться власти? Что ухудшится ситуация и соответственно поднимется уровень протестного поведения. Ожидать, что кризис разрешится очень быстро, не приходится, и большинство опрошенных полагают, что кризис продлится где-то два-три года или больше. Таких людей, которые рассчитывают, что через полгода-год кризис закончится, значительно меньше. Есть реализм, есть понимание ситуации.

Это на сегодня.

«НГ»: Последние оптимистические заявления правительства как-то повлияли на изменение социальных настроений?

Башкирова: Нет, так быстро они меняться не будут. Что я могу сказать про настроения в целом? Уровень протестного поведения, вербально выраженный, довольно высок. То есть когда мы спрашивали, стоит идти на митинги и демонстрации, около 40% говорили, что да, скорее всего стоит. Но это всего лишь отношение к самой идее протестов. А когда мы спрашиваем: «Вы лично пойдете?», то уже 32% говорят о возможности своего участия, а если спрашивать: «Точно пойдете?», то это уже меньше 20%. Что же касается постфактум, то около 10–15% говорят, что они реально принимали участие в акциях протеста. Потому что люди ленятся, думают, что кто-то другой должен пойти, а не они сами. То есть ничего катастрофического в ситуации нет.

«НГ»: И все же что касается социального оптимизма, какие-то изменения в цифрах вы наблюдали? Допустим, с начала кризиса, когда был достаточно большой оптимизм, и сейчас?

Башкирова: Протестные настроения мы регулярно измеряем, они вообще не сильно менялись. Уровень протестного поведения в России невысокий по сравнению с Европой, он где-то у нас всегда на уровне 20%. Но опять очень большие различия между вербально выраженными желаниями и реальными. Это соотношение где-то 2 к 1. Мы фиксировали и более высокий уровень протестного поведения даже по сравнению с кризисом, где-то в начале 2000-х годов. Но опять же вербально выраженный уровень был выше. На самом деле не было таких ярко выраженных настроений. Поэтому никаких массовых протестов мы не ждем. Конечно, правозащитные организации говорят, что протесты могут вспыхнуть как от спички и где-то в отдельных городах, в городах с градообразующими предприятиями могут быть отдельные акции протеста. Но опять же ситуация контролируется. Надо опасаться массовых выступлений в больших городах, где большие скопления людей могут выйти на улицы. Вот это опасно. Но пока такой конкретной ситуации нет.

Григорий Кертман, заведующий аналитическим отделом фонда «Общественное мнение»

По поводу протестных настроений – я совершенно согласен. По нашим последним данным, в принципе допускают для себя возможность участвовать в каких-либо протестных акциях 25% опрошенных, а примерно 70% – исключают. Это очень похоже на наши более ранние данные, никаких принципиальных изменений здесь давно нет. А вообще говорить о динамике социально-политических настроений населения в целом сейчас не совсем корректно. Потому что социальные настроения – они меняются ощутимо. И в основном в том направлении, о котором говорили коллеги. А что касается политических настроений, то здесь каких-либо изменений наши данные не показывают.

Власть – вне критики

«НГ»: Не показывают, потому что вы не спрашивали? А если спрашивали, то как были поставлены вопросы?

Кертман: Нет, мы как раз спрашивали, и спрашиваем еженедельно. Самые показательные в этом плане вопросы – о доверии к Медведеву и Путину, и там стабильность абсолютная. То есть колебания показателей не выходят за пределы статистической погрешности измерений применительно к Медведеву с августа прошлого года, а применительно к Путину – еще дольше. Кроме того, мы спрашиваем, хорошо или плохо каждый из них справляется с проблемами, стоящими сейчас перед страной, и тут тоже никакой динамики нет.

Башкирова: От себя добавлю, что сохраняется удивительно высокий уровень доверия.

Кертман: Да. Причем вопросы о том, как президент и премьер справляются с проблемами, стоящими перед страной, измеряют не только доверие, тут присутствует и прагматический акцент. Так вот 50–55% респондентов говорят, что Медведев хорошо справляется с этими проблемами, 22–25% – что плохо. Остальные – затрудняются. Цифры устойчивы в течение двух последних месяцев, раньше мы этот вопрос не задавали. А применительно к Путину 65–70% говорят – хорошо справляется, 16–18% – плохо. И цифры тоже не меняются. Но можно даже оставить в стороне персональные репутации первых лиц со всем их «тефлоном». Если рейтинг «Единой России» уже больше года практически неизменен (чуть выше 50%) и с кризисом тут ничего не сдвинулось, то это очень определенно говорит о стабильности политических настроений.

Это не значит, что подспудно не накапливаются какие-то напряжения, которые могут когда-нибудь прорваться на поверхность. Но пока никаких признаков этого наши исследования не показывают – ни общие индикаторы, ни разные частные показатели, ни ответы на открытые вопросы.

Что же касается социальных настроений, то кризис сказался на них весьма ощутимо. Вот один из общих индикаторов: мы спрашиваем людей, как изменилось – и изменилось ли – их материальное положение за последние два-три месяца. Так вот люди реже всего говорили, что их положение ухудшилось, в августе–сентябре прошлого года – тогда так отвечали около 30%. А потом с октября этот показатель полез вверх, незадолго до нового года перевалил через 40%, какое-то время продержался на одном уровне, потом снова поднялся и где-то с середины февраля колеблется в пределах уже 54–56%. Некоторая доля людей говорят, что их положение практически не изменилось, по последним замерам – 38%, и есть немногие, у которых оно улучшилось, – до 5%.

Башкирова: Можно я добавлю? По сравнительной характеристике за год мы совпадаем с Фондом общественного мнения практически один в один. У нас цифры в рамках мониторинга индекса потребительских настроений (ИПН), который мы проводим совместно с Независимым институтом социальной политики, такие: ухудшилось – 51,5%, осталось без изменений – 40% и 7% – что улучшилось.

Кертман: Другое дело, я хотел бы оговориться, что такие данные нельзя принимать за чистую монету. Динамику – можно: если распределение ответов меняется, то это отражает реальные перемены в жизни людей. Но абсолютные цифры – ни в коем случае.

Смотрите. Этот вопрос мы изредка задавали и до кризиса. И ни разу не было случая, чтобы доля людей, утверждающих, что их материальное положение улучшилось, хотя бы приблизилась к доле тех, кто утверждает, что их положение ухудшилось. Но если бы тенденция к ухудшению материального положения большинства преобладала всегда, неизменно, то картина жизни страны сильно бы отличалась от того, что мы наблюдаем в реальности.

«НГ»: То есть получается, что у нас пессимистов больше?

Всегда. У нас в культуре заложена такая пессимистическая традиция. Люди у нас все время склонны оценивать и свое положение, и ситуацию в стране с подчеркнутым пессимизмом, даже в самые благополучные годы. Объяснять истоки этого пессимизма – достаточно длительный разговор. Условно говоря, это наша ментальность.

Гудков: Причем здесь ментальность? Условия жизни такие, в этом причина социального пессимизма, а не в какой-то мистической ментальности. У молодых и более образованных горожан настроения фиксируются самые радужные и оптимистические, хотя они принадлежат к той же самой «культуре».

Кертман: Нет. Не в этом дело.

«НГ»: А почему условия жизни? У нас же были годы фактического расцвета, и даже статистические выкладки это показывали, да и сами люди в социологических опросах свидетельствовали о большей, чем ранее, удовлетворенности жизненным уровнем.

Гудков: Во-первых, рост благосостояния в 2000-е годы шел крайне неравномерно. Примерно 60% этого роста падало на 15–20% верхних слоев населения. А на нижние 20% населения падало лишь 3%. Основная масса населения не столько благоденствовала, сколько только-только начала успокаиваться после тяжелого кризиса 1998 года и падения уровня жизни в середине 90-х годов. Уровень жизни 90-го года восстановился лишь к 2003–2005 годам. Поэтому этот рост благополучия не менял образа жизни основной массы населения. Ну вы могли купить новый телевизор, холодильник, еще какую-то технику бытовую, видеомагнитофон, но сам уклад жизни при этом не менялся. Наше общество все равно остается чрезвычайно бедным. А разрыв в запросах очень вырос. Появились новые образцы жизни, заметно росла социальная дифференциация, в том числе между регионами или между столицами, крупнейшими городами и периферией. Вообще в последние 10–15 лет разрыв между очень богатыми и застойно бедными стал еще более очевидным.

Нужно все-таки учитывать, что две трети российского населения – 67% – живут в селе и в малых городах. Это бедное, очень бедное общество, которому показывают по телевидению сериалы про жизнь олигархов, про роскошную жизни коррумпированных чиновников и бандитов, гламурные тусовки и убеждают направо и налево покупать то-то и то-то, потому что «ты этого достойна» и прочее и прочее. И этот разрыв между тем, что люди считают «нормой жизни», и тем, что они реально имеют на свою зарплату, рождает социальную зависть и чувство глубокой, коллективной фрустрации, общий и устойчивый фон неполноценности и обделенности.

«НГ»: Тогда вообще непонятно, почему при наличии подобного фона зависти и пессимизма тем не менее столь высокий и постоянный процент доверия к власти?

Критикуя власть, граждане по-прежнему продолжают на нее уповать. Фото Reuters

Кертман: Конечно, можно говорить о том, что плодами «тучных лет» в основном пользовалась сравнительно небольшая часть населения. Это правда. Но! Почему даже в самые благополучные, по объективным данным месяцы, задолго до кризиса, 30% наших сограждан говорят, что положение их ухудшилось (не осталось прежним, а ухудшилось) и никогда больше 10% не говорят, что улучшилось? Хорошо, допустим даже, что объективного улучшения материального положения большинства не было вообще, что для большинства вообще ничего не менялось – хотя это все же не так. Но ведь об ухудшении положения говорили при этом в разы больше, чем об улучшении. Это, как мне кажется, все же определяется не динамикой экономических показателей, потребительского поведения и т.д., а социокультурными особенностями.

Что такое среднестатистическое счастье

Гудков: Различие между ростом запросов и фактическим их обеспечением, разрыв между тем, что люди представляли себе в качестве «нормальной жизни», не богатой, подчеркиваю, а очень скромной жизни, – даже у самых обеспеченных групп эти показатели, в общем-то, не выходят даже на уровень западного среднего класса, – так вот этот разрыв между запросом и возможностью удовлетворения всегда составлял у нас 2,5–3 раза.

Кертман: С этим – согласен. Эта цифра подтверждается и нашими данными. Отвечая на вопрос о том, какой доход им нужен, так сказать, для полного счастья, люди обычно называют сумму, которая в 2,5 раза больше, чем они реально получают. И эти показатели – на самых разных полюсах доходов.

«НГ»: Даже если спросить об этом абсолютно реального олигарха, допустим, или миллиардера?

Гудков: Нет, у этой социальный группы подобный разрыв меньше, но это отдельная тема.

Ольга Каменчук, директор по коммуникациям ВЦИОМ

Я хотела бы вернуться к теме социальных настроений. В течение многих лет мы проводим регулярные (еженедельные) измерения, в ходе которых строим индексы социальных настроений. По разным показателям мы исследуем удовлетворенность экономической и политической ситуацией в стране, есть так называемый индекс социального оптимизма, собственно материального положения россиян и т.д. В целом на протяжении последних лет мы отмечали рост всех этих показателей – связанных как с экономической, так и с политической сферами. Нельзя говорить, что люди жили плохо и все было безрадостно и пессимистично.

Интересно, что происходит с этими показателями сейчас. Почти все (пять из шести) индексы не просто просели, они обвалились. И социальный оптимизм и оценка того, в правильном ли направлении движется страна, и оценка экономической ситуации, собственного материального положения, ожиданий – все это обвалилось. И сейчас мы сравниваем этот уровень с уровнем начала 2005 года. Если вспомните, это был очень тяжелый период для населения, это период монетизации льгот – болезненно проведенной реформы. Тогда, кстати, мы наблюдали некоторые изменения, которые сейчас пока мы не видим, но которые многие ожидают. Тогда произошел некоторый рост популярности левых идеологий, а также националистических. Тогда мы видели рост поддержки КПРФ, например. Сейчас мы этого не фиксируем. Об этом пойдет речь отдельно, но могу сказать так, что пока ни одна из оппозиционных партий, будь то правые, будь то левые или националисты, не набирает очков на кризисной ситуации.

Что происходит сейчас: что же это за индекс, что же это за показатель, который не обвалился?

Единственный индекс, который не обвалился, хотя снижение все равно произошло, – это оценка политической ситуации в стране. Нельзя говорить, что он замер, замерз, здесь также произошло снижение. Я не стала бы говорить, что власть совершенно имунна к тому, что происходит.

«НГ»: Как понять – оценка политической ситуации в стране?

Каменчук: Вопрос звучит: «Как бы вы оценили нынешнюю политическую обстановку в России?» По этому показателю мы можем говорить сейчас об откате к концу 2007 года, то есть мы вернулись к довыборному периоду. Это что касается индексов.

Я совершенно согласна по протестам, действительно четверть россиян говорят, что они поддержали бы акции протеста. А если мы спрашиваем, поучаствовали ли бы вы в них сами, то здесь показатели значительно меньше – более чем в два раза меньше сказали, что приняли бы участие в таких акциях. Но даже и в таком случае речь идет о декларациях. Реально протестовать будут значительно меньше. Аналогичные замеры в конце 90-х годов (я имею в виду период кризиса 1998 года) показывали также, что более 20% россиян поддерживали акции протеста и примерно 10% – готовы были бы лично поучаствовать в них. В условиях 140-миллионной России речь шла бы о миллионах и миллионах строящих баррикады и бастующих. Чего, как мы знаем, не было. То, что происходит в реальности, отличается от деклараций.

Кроме того, когда мы спрашиваем, на что вы готовы пойти в случае дальнейшего повышения цен (кстати говоря, именно инфляция, по нашим данным, – главная проблема сейчас), то ключевое слово здесь – это «экономия»: либо отказ от покупки ряда продуктов, либо переход на более дешевые аналоги. А бастовать, строить баррикады готовы подавляющее меньшинство россиян. Причем и формы протеста главным образом пассивные – сбор подписей под петициями и т.п. Кстати, то же самое, например, в Белоруссии – мы тоже проводим исследования на эту тему совместно с нашими коллегами из других стран бывшего СССР.

Тут нужно помнить о стабилизирующих и дестабилизирующих факторах в ходе политического трансформационного процесса, а наша страна до сих пор его не завершила, начав в конце 1980-х. Протесты протестами, но к чему они приведут? Возможна ли революционная трансформация – та, которую мы наблюдали в ряде других бывших республик СССР в течение последних лет?

Очевидно, что у нас нет ряда «необходимых» факторов для такого рода дестабилизации ситуации. Таких, например, как «эффект столицы». У нас довольно стабильная столица, особенно на фоне недавних цветных революций в бывших республиках Союза: мы помним, что происходило в Тбилиси, в Киеве, в Бишкеке – именно столицы были катализатором «революционных трансформаций». В современной российской истории мы также наблюдали подтверждения подобному – я говорю о событиях 1991 и 1993 годов, а не просто о протестах. А сейчас? Именно жители Москвы и Санкт-Петербурга декларативно менее настроены принимать участие в активных формах протеста. По крайней мере у них в плане занятости и заработка есть больше возможностей и альтернатив в сравнении с россиянами, проживающими в менее крупных населенных пунктах, а это немаловажный фактор в этой связи.

Какие проблемы считают россияне самыми главными на данный момент? Прежде всего это инфляция, снижение доходов и отказ от некоторых товаров и услуг. В целом – отказ от привычного образа жизни, который сказывается довольно болезненно на значительном количестве россиян. В период кризиса у нас прежде всего экономят на продуктах питания. Чуть более 50% опрошенных говорят, что прежде всего они экономят на продуктах (при этом 51% россиян, по их заявлениям, от 50 до 74% собственно бюджета тратят именно на еду – логично, что экономят на том, на что больше тратят). Кстати, немаловажно и то, какая доля бюджета уходит на продукты питания, – в этом смысле мы еще очень далеки от европейских планок.

Исследование, проведенное ВЦИОМом по результатам репрезентативных опросов общественного мнения в 2006–2009 годах. Выборка – 1600 человек в 140 населенных пунктах 42 регионов России.

Дальше в смысле экономии идут одежда и обувь, а затем – отдых и лечение. Выясняется, что уже сейчас четверть опрошенных россиян экономят на своем здоровье – в частности, на медикаментах. Причем если остальные проблемы имеют негативное воздействие уже сейчас (инфляция, безработица и т.п.), то именно такого рода экономия (на отдыхе и лечении) скажется позже, и об этом тоже забывать нельзя.

Слово «кризис» употреблять с осторожностью

«НГ»: 50% россиян, об экономии которых вы говорили, это показатель по всем социальным группам? И все же как россиянами воспринимается сегодня кризис, что они вкладывают в это понятие?

Каменчук: Что касается первого вопроса, то, как правило, это не жители мегаполиса, там другие структура и уровень доходов. Речь идет о населении средних, малых городов, села, то есть о менее обеспеченных россиянах. По восприятию кризиса я согласна с первым выступавшим, Львом Гудковым. Сейчас произошло некое отрезвление. То есть в октябре кризис ощущался у населения только в Москве и Петербурге, а по всей стране – в ноябре.

«НГ»: В Москве ощущался в октябре?! Коллеги Ольги согласны с этим утверждением?

Башкирова: Мы этого не наблюдали, наши замеры этого не показывали.

Кертман: На слово «кризис» первым делом среагировали Москва и Питер, это так. Именно на слово. Но ощущалось ли людьми дыхание кризиса в это время, в октябре? Не уверен.

Каменчук: Первый кризисный мониторинг мы начали делать в октябре, причем по всех регионах. Вопрос звучал так: обсуждается ли вопрос, связанный с мировым финансовым кризисом, в кругу вашей семьи, друзей, коллег, если да, участвуете ли вы в этих разговорах? Причем задавался он впервые в марте 2008 года, затем в сентябре, ноябре, декабре, январе и марте 2009-го. Если в марте прошлого года обсуждали эти проблемы 17% опрошенных, то в сентябре 32%, в ноябре 47%, и далее – все больше. Осенью же мы и начали наши замеры психологического состояния россиян в связи с кризисом.

Гудков: Получается, речь идет не о показателях кризиса, а об информации о нем.

Башкирова: Это все равно что сегодня обсуждать войну в Ираке. Цифры, которые вы, Ольга, приводите, говорят скорее об ощущениях граждан, чем о том, как и когда он начал ощущаться в России, и в частности в Москве и Петербурге.

Каменчук: Я как психолог смею утверждать, что восприятие кризиса, нахождение в этом информационном пространстве (причем не только транслируемом СМИ, а о кризисе в газетах и журналах у нас в октябре не говорили, но и объективно наблюдаемом населением мегаполисов в этот период) оказывает воздействие на поведение населения. При разработке исследований, посвященных уровню тревожности россиян в связи с кризисом, мы основывались на классической методике измерения ситуативной тревожности американского ученого Спилберга. Информационное поле, в частности, как и стратегии поведения, степень рациональности в реакциях на кризис и многие другие показатели, в комплексе непосредственно влияют на уровень ситуативной тревожности. В декабре мы фиксировали пик уровня тревожности: с осени он постепенно рос и концу года достиг максимума, а с января пошел на спад – не потому, что стало лучше, а потому (в частности), что смирились и ищут стратегии адаптации.

Возражения со всех сторон круглого стола: не стоит переоценивать показания уровня тревожности, который замеряется постоянно и постоянно же растет.

Доверие к политическим институтам

Гудков: Я бы с осторожностью употреблял слово «кризис». Для каких-то слоев это действительно кризис. Увольнения, ситуация отчаянная, но почти половина россиян до последнего времени, до марта, в марте ситуация немного изменилась, вообще не ощущали кризиса и полагали, что кризис обойдет их стороной. Больше волновал рост цен – тревоги по этому поводу особенно усилились осенью 2007 года, когда стал ощутим всплеск инфляции.

Кертман: Ее следующий всплеск произошел в мае–июне 2008-го.

Гудков: Да. Поэтому в каком-то смысле население к этому было психологически подготовлено: оно было уже встревожено этим, очень обеспокоено, но само по себе только это обстоятельство еще не рассматривалось как кризисное явление. В целом нынешняя ситуация по своим параметрам тревожности, доверия, потребления и т.п. напоминает ситуацию примерно 2005 года, 2003 и 2001 годов. Это пока не «кризис» – точнее, люди не определяют свою жизнь в этих категориях. Ситуация, когда люди теряют работу и в округе ее нет, – это очень тяжелая ситуация, но люди называют ее по-другому, может быть, потому, что не могут мыслить в общих категориях, как это делают политики, журналисты или экономисты.

Теперь насчет протестных настроений. Они, по нашим данным, подскочили в более чем 1,5 раза: вероятность массовых акций протеста, по мнению наших опрошенных, там, где живут, поднялась с 23% в декабре до 39% в феврале, в марте несколько опустилась (до 31%). И готовность принять участие также усилилась (соответственно с 20 до 26%). Но, подчеркну, это настроения, а не реальное поведение. Наши вопросы об этом предназначены для измерения социальной напряженности в обществе. И те 6%, и даже 10%, которые говорят, что они готовы выйти на улицы, на самом деле будут сидеть дома. Это не реальные цифры, это выражение установки, диффузного недовольства. Вы только представьте, если бы эти 6%, то есть примерно шесть миллионов людей, выйдут на улицу, они сметут любой ОМОН, выставленный против них, любые войска. Это же гигантская цифра! Но ее нельзя принимать как выражение действия. Это настроенческие вещи, и их надо воспринимать как показатель падения или роста социального напряжения, не более того.

По результатам еженедельных опросов, проводимых ФОМом по репрезентативной выборке в 2000 респондентов в 100 населенных пунктах 44 регионов России.

Действительно, разные составляющие общественных настроений меняются с разной скоростью. Больше всего падали ожидания улучшения жизни, быстрее всего росли пессимистические настроения. Наиболее консервативны политические установки, оценки деятельности руководства страны не связаны с их практическими шагами и действиями, мнения о политических лидерах связаны с надеждами на них, разного рода патерналистскими ожиданиями и иллюзиями, поэтому на изменения экономической ситуации они реагируют меньше всего. Это опорная часть всех массовых коллективных представлений, поэтому, если они начнут меняться, то будут ломаться очень быстро. Мы это видели на примере Горбачева, Ельцина. И я думаю, у власти, если представить себе, что ситуация будет развиваться в этом направлении, до потери общественного доверия есть примерно полтора года как минимум. Потому что, повторюсь, политические представления очень инерционны и консервативны, они не сразу реагируют на экономическую ситуацию, но, если этот процесс «пошел», то остановить его уже очень трудно, потому что это означает, что ломается вся система политических представлений, что изменилась структура восприятия и понимания реальности.

Рейтинг политических лидеров в последнее время, безусловно, меняется, но не принципиально. Если считать от пика массовой мобилизации во время электоральной кампании по выборам президента, от февраля 2008 года, то он, по нашим данным, упал у Путина на 14%, а у Медведева – на 9%.

Башкирова: А у нас рейтинг не упал вообще, а даже немного поднялся.

Кертман: Прошлогодние февральские данные – предвыборные – некорректно сравнивать с сегодняшними. А если сравнивать, например, с маем прошлого года, то ничего не упало.

Гудков: Я настаиваю – снижение есть, оно незначительно, но оно устойчивое.

Чем меньше скидки, тем больше пропаганды. Фото Reuters

«НГ»: А в период кризиса каковы тенденции этого рейтинга?

Гудков: Он медленно, потихоньку, но снижается. Незначительно – именно потому, что отношение к первым лицам не носит прагматический характер. Оно складывается из надежд, иллюзий, из представлений о той символической роли, которую играют первые лица, из очень сильного инерционного государственного патернализма, а также из-за отсутствия альтернативных фигур. Последнее играет очень важную вещь для рейтингов: ведь почему еще они держатся так высоко? Организация политического пространства сегодня такова, что действующий режим смог убрать все политические фигуры, оппонирующие или противостоящие нынешнему руководству, политическое поле расчищено. Люди ясно понимают, что сейчас в политическом пространстве нет никаких иных фигур, которые могли бы конкурировать с властью, и это придает соответствующую устойчивость существующей композиции или видимость такой устойчивости в глазах общества.  

«НГ»: Елена Ивановна, вы согласны с этими утверждениями?

Башкирова: Я полностью согласна, но, если позволите, хотела бы вернуться к перв