Жили весело, опасно, с удовольствием…

Анатолий Адоскин. «Ах, если бы вы знали, если бы вы слышали…». – М.: Р. Валент, 2015. – 264 с.

Открываешь книгу Адоскина, известного актера, народного артиста России, и тут же спешишь ее закрыть, наткнувшись на очень личное и нежное посвящение. Но – не закрываешь, повинуясь другому чувству – искреннему любопытству, и совсем скоро понимаешь, что с этим личным посвящением вышел весь тираж. «Моей Лесеньке – счастью всей моей жизни. Анатолий Адоскин» – выведено и в печати повторен почерк старика-аристократа. Лесенька – жена, их двоих можно встретить, прогуливающимися в районе Садового кольца, вероятно, актер живет где-то в центре.

Близко Адоскина я никогда не знал, хотя однажды он был у меня на «Маяке» накануне очередной премьеры в Театре имени Моссовета, они пришли вдвоем с народным артистом России Борисом Ивановым. Разговор в какой-то момент вырвался из круга грядущей премьеры, и оба они, кажется, позабыв про меня, предались радостным воспоминаниям о старом Доме актера на улице Горького и замечательных, совсем не безопасных аполитичных, а на языке той страны – антисоветских шалостей. 

В книге воспоминаний об одном из этих номеров Адоскин рассказывает подробно: как они вышли на сцену с куплетами про стукача, неизменного спутника любого актера в заграничных путешествиях. Песенка про сурка была переделана элегантно: «По разным странам я бродил, и мой («тук-тук») со мною, Париж и Вену посетил, и мой («тук-тук») со мною…» Далее: «Реакция зала была оглушительной. Директор Союза театральных деятелей, бедняга Михаил Иванович Жаров с криком: «Сволочи!» – сорвался с места и бросился звонить товарищу Семичастному…» Жили весело, опасно, с удовольствием.

В самом начале книжки автор сравнивает, уподобляет себя чеховскому «многоуважаемому шкафу» – переполненный воспоминаниями Адоскин теперь спешит поделиться ими с читателем. Но – нет, не так. «Спешит поделиться» – штамп, не имеющий к Анатолию Михайловичу отношения. Адоскин, кажется, всячески сопротивляется просьбам, идущим со всех сторон, чтобы он рассказал поскорее (пока не поздно!) про то и про это, про детство, про войну, эвакуацию, возвращение в Москву, про театр, про великих соратников, с которыми он сидел в соседних гримуборных и – великое счастье! – кто одаривал его своей дружбой, приязнью, как великая Раневская. Про Раневскую, давно ставшую «бродячим сюжетом» актерских и неактерских воспоминаний, а сама она уже давно представляется многим ходячим анекдотом – про нее Адоскин рассказывает с нежностью и печалью, рассказывает, как готовил свою телепередачу о ней, как подбирал слова. Трепетный к слову автор, кажется порою, выбирая самые верные слова, топчется на одном месте, пробуя то одно слово, то другое, оставляя все сразу, но в конце концов выбираясь к тем самым, точным.

Плятт, Раневская, Завадский – обязательные герои воспоминаний актера, прослужившего большую часть своей жизни в когда-то славном Театре имени Моссовета, а сегодня – славном все еще в той мере, в какой этот театр помнит о своем великом прошлом. Но мемуары Адоскина обладают еще одной, особенной ценностью, поскольку в какой-то момент актер откликнулся на приглашение Ефремова и пошел работать в молодой «Современник», и воспоминания Адоскина теперь закрывают лакуны в этой интереснейшей и все еще не написанной истории одного из главных театров второй половины ХХ века и уж точно главном театре советской оттепели. Поездка на гастроли в Грузию, а потом в Азербайджан, а до того – почти никому не известная, совсем забытая сегодня страница жизни «Современника» – попытка сослать театр из Москвы, с глаз долой, из сердца вон – в Сибирь. Караганда, Курган, Кемерово… Смешное, очень смешное, грустное, как в детской игре: «по ровненькой дорожке, по ровненькой дорожке, по ямкам, по ямкам…» Элегантный и в нынешнем своем возрасте, эстет, автор высокоинтеллектуальных телевизионных монологов о Жуковском, Кюхельбекере, Боратынском, Козьме Пруткове, он в своих рассказах вдруг обнаруживает непотерянное чувство самоиронии, когда, к примеру, доходит до похорон Ефремова и, не теряя любви к учителю и великому строителю театра, рассказывает, как потерял сознание в зале и был вынесен на носилках скорой помощи под грянувшие звуки похоронного оркестра. 

Как часто бывает, очень много интересного в этих мемуарах расположено, если можно так сказать, на полях – на полях главных сюжетов, в пояснительных предложениях. Театральный быт – быт самого театра, а вернее, нескольких театров, в том числе Театра имени Моссовета и «Современника», таких важных в те годы, на которые пришлась актерская молодость и зрелость Адоскина, – и быт актерский – актерская жизнь, описание квартир, как приглашали, как принимали великие, не великие… Как однажды пригласил Серафиму Бирман посмотреть «Маскарад» со своим участием и как потом она «в ответ» пригласила его к себе домой на улицу Неждановой, ныне – Брюсов переулок, усадила в старинное кресло, напоила чаем с шоколадным тортом, чтобы в конце концов обрушиться: «Как вам не стыдно! Что за новаторство! Это же Лермонтов!» 

Вероятно, по характеру Адоскин – страшный зануда, не знаю, повторяю, что лично с ним не знаком, но в книге это качество его (если только я не ошибаюсь) просвечивает иной, почти потерянной в сегодняшнем актерском ремесле стороной: необычайной ответственностью к слову, к делу, к каждой роли, к каждому выходу в этой роли или – в любой другой. В этом смысле он прав, когда, иронизируя, сравнивает себя то со старым, столетним «многоуважаемым шкафом», то со старым же Фирсом, который, вероятно, тоже знал много разных секретов. И вот Адоскин  согласился кое-какими из них поделиться.