Виталий Нуриев – Анна, вы заново перевели роман Гоголя «Мертвые души». Зачем еще один перевод на французский?
– Прежде всего позволю себе еще раз заметить (даже если во французской прессе мы постоянно сталкиваемся с этой досадной путаницей): «Мертвые души» – не роман, а поэма. И это действительно очень важно, потому что там вы не найдете привычных признаков романа, ни в структуре, ни в манере выстраивать композицию, нигде. Я уже давно обнаружила, что француз, читая многочисленные переводы «Мертвых душ», не смеется вообще. Я же, когда читала Гоголя в оригинале, не могла удержаться от смеха. Даже если юмор местами черный, смеялась я от души. И мне подумалось: должно быть, проблема кроется в переводе. Это было что-то вроде давней мечты, которую все-таки удалось осуществить два, нет, четыре года назад, потому что начала переводить я, конечно же, двумя годами раньше. Думаю, просто необходимо заново и регулярно переводить практически все. Как минимум классических авторов.
– Вы имеете в виду – со временем перевод устаревает?
– Конечно, переводу свойственно «стареть». Еще мне кажется, ни один перевод не совершенен, чем больше у нас переводов одного и того же текста, тем больше вероятность (при полном отсутствии возможности заглянуть в сам оригинал), что у нас будет хоть какое-то представление, о чем же на самом деле писал там автор.
– Вы думаете, читатель будет сравнивать два-три перевода?
– Что правда, то правда, я несколько идеализирую, но все же приятно осознавать, что у читателя заинтересованного есть хотя бы возможность сравнить.
– А каковы основные трудности, с которыми вы столкнулись при работе над Гоголем?
– Я бы сказала, самое трудное, и это вообще касается перевода с русского на французский, во всяком случае, перевода художественного, – то, что в русском языке есть нечто, совершенно не свойственное французскому, появившееся в ходе развития русской литературы. Происходит смешение, но не смешение в его уничижительном смысле, напротив, в результате получается органичный сплав высокого слога (где все – структура, синтаксис – наполнено благозвучием) и языка обыденного в своей тривиальности. Это общая проблема при переложении русского художественного текста на французский язык, с этим сталкиваешься, когда, например, переводишь Гоголя, который с легкостью использует и даже злоупотребляет этим. И быстро замечаешь: если стараешься в точности переводить это смешение, эти обрывы тона, стиля, внезапные переходы от одного стиля к другому, французский сразу же становится вульгарным, потому что во французском нет подходящих приемов, нет средств. А Гоголь не терпит вульгарности, вульгарность для него – настоящий кошмар, он ни в коем случае не вульгарен, даже если иногда уже доходит до крайности. В самый последний момент он реабилитирует себя, а вот на французском это смерти подобно.
– Вы сильно рисковали, изменив при переводе все имена собственные и отказавшись от калек – общепринятого способа перевода в таких случаях (например, Коробочка у вас стала Madame Kassolette). Теперь вас можно упрекнуть в адаптации?
– Все верно. Тут целая история. Верно и то, что я долго сомневалась. Французские переводчики обычно оставляют фамилии без изменений, даже когда автор туда вкладывает особый смысл. Могут перевести прозвище, если речь идет о второстепенном персонаже, если он появляется и быстро исчезает. И с Гоголем было так же, вначале я сказала себе: «Ну хорошо, придется пойти по проторенной дорожке – переводить не буду». А потом прочла заново и снова задумалась: «Но теряется вся соль, ну не вся, но слишком многое уходит безвозвратно». Самый яркий, пожалуй, пример – Манилов, тут мне это в глаза и бросилось, потому что Гоголь беспрестанно играет: Манилов, заманчиво, манит и т.д., он так и жонглирует словами. Я стала размышлять: «Хорошо, допустим, я сделаю сноску, чтобы объяснить маниловский смысл. С одной стороны, вряд ли что-то толком удастся объяснить, с другой стороны, я же потом не смогу поиграть со всеми этими словами, которые Гоголь нанизывает на Манилова, чтобы создать комический эффект. И наконец решилась: «Что ж, нужно рискнуть и попробовать перевести». А риск был действительно велик, и сейчас сама я, может быть, не совсем довольна тем, что получилось. Но вернемся к Манилову, понятно, что во французском так и не нашлось слова, на котором можно было бы сыграть так, как играет Гоголь, – которое заключало бы в себе всю эту маниловщину. Здесь, признаю, много искала, но напрасно. А вот Madame Kassolette – другое дело, потому что, во-первых, имя «Касолет» ей очень подходит, а во-вторых, что такое kassolette? Конечно, сегодня – это уже что-то вроде маленькой кастрюльки, но первое-то значение – коробочка. И мне кажется, это имя хорошо ложится на образ. Вот так, есть более или менее удачные находки, как Kassolette, есть не такие удачные. Как бы то ни было, мне кажется, самое важное при переводе – это прежде всего дать читателю как можно больше «ключей» к пониманию авторского замысла, то есть не переведи я эти имена, в тексте многое бы потерялось.
– А вы читали второй том «Мертвых душ»?
– Вторую часть? Конечно, уже потому, что мне предлагали ее перевести. Да, как только ты ввязываешься во что-то подобное, тут же начинается: «Переводим первую часть? А вторую?» Я не стала переводить ее – меня это не слишком интересовало, но есть и более веская причина: думаю, сам Гоголь не хотел, чтобы она увидела свет. И раз уж оно так, то кто я такая, чтобы идти супротив? Вообще, переводчик должен всегда оставаться в тени своего автора, он не имеет права принимать решения, которые идут вразрез с волей автора. Нет, определенно, у меня не было на это никакого морального права.
– Как вы думаете, почему Гоголь захотел уничтожить вторую часть?
– Конечно, можно предположить, что рукописи он сжег, когда наступил творческий кризис. Мне кажется, Гоголь прекрасно понимал, насколько ему удалось то-то и насколько не пошло это, во всяком случае, у меня сложилось впечатление, что нюх или чутье были у него острее острого. Думается, проблема – в другом: Гоголь же задумал сделать «Божественную комедию», но на русском материале. И ад, то есть первая часть, удался ему на все сто, животрепещуще. А часть вторая, из которой надо было бы сделать райские кущи, не то чтобы удалась; и от него самого, думаю, это не укрылось. Нет, она определенно представляет для нас интерес как идеологический артефакт или как часть по отношению к общему замыслу, только вот в плане литературном вторая часть значительно уступает первой. Отчасти это мне напоминает, и в свое время я над этим немало размышляла, портики французских соборов, памятников готического зодчества, там на фронтоне сцены страшного суда, с одной стороны – рай и праведники, с другой – ад и грешники. Естественно, когда пишешь ад, нет необходимости соблюдать строгие правила, и фантазия буйствует, порождая вещи невероятные. С раем сложнее, представление о нем четкое и строго кодифицированное, гораздо более прописанное. В конце концов это уже не так интересно. Вот если все упростить, то именно такое впечатление у меня и сложилось по поводу первого и второго тома «Мертвых душ».
– А кого бы вам еще хотелось перевести?
– Сейчас уже и не знаю, «Мертвые души» были сродни несбыточной мечте. А сейчас не знаю, нет такого, как Гоголь, нет писателей, перевести которых давно мечталось, есть, конечно, другие, их готова переводить снова и снова, Пильняк, например. Люблю его переводить, он труден, но люблю. Есть и еще, и их предостаточно, но, скажем, «Мертвые души» – это что-то вроде вершины, пика, что-то, чем мне хотелось заняться давным-давно, много лет назад возникло это желание, даже уже и не помню когда, очень, очень давно.
– Совсем недавно в книжном магазине «Дю Глоб» (кажется, это единственный магазин русской литературы в Париже) вы представили свой перевод книги Бориса Пильняка «Заволочье». А Пильняка ведь в России совсем забыли, сейчас он практически неизвестен. Почему же такой выбор?
– Понимаете, переводить я начала как раз на этом самом семинаре, который веду сейчас в университете; тогда и речь-то шла всего-навсего о дипломной работе, а если уж быть совсем точным, то о квалификационной работе на степень магистра, семинар в ту пору вел его основатель – Жак Като. Перед тем как записаться к нему на семинар, мы, по его настоятельной рекомендации, сами должны были раздобыть неизданный, непереведенный на французский текст, чтобы потом его перевести. Он советовал писателей 1920-х годов, на них по прошествии времени авторские права уже не распространялись, кроме того, они не пользовались такой популярностью у переводчиков, как сегодня. Ну так вот, я отправилась в русский книжный, потом – ходила по библиотекам, набрала целую груду книг, иногда выбирала наугад, потому что тогда не слишком хорошо знала литературу 1920-х. Начала читать, все лето читала, и тут наткнулась на «Былье», сборник рассказов Пильняка, один из его первых сборников, один из его первых текстов, и мне захотелось проработать этого автора, что-то особенное было в этой встрече с Пильняком. Наступило начало учебного года. Жак Като и слушать ничего не хотел: «Не может быть и речи. Не может быть и речи! Слишком большой объем, слишком трудный текст. НЕТ. Подыщите себе что-нибудь попроще». Я снова пустилась в поиски, честно искала на протяжении целого месяца, перебирала других авторов, а вернувшись, заявила: «Вот уж нет. Либо Пильняк, либо ничего!» Конечно, очень напоминает шантаж. Несколько часов ожесточенной дискуссии, и он сдался: «Делайте все, что вам заблагорассудится. Но поверьте мне на слово, это будет настоящий кошмар». Я трудилась весь год, перевела это «Былье», выдержала защиту, а потом он взял да и напечатал меня, мой первый перевод в печати. А по Пильняку я потом защитила диссертацию – «Пильняк и организация хаоса». Так что Пильняк – моя давняя любовь, но-но, любовь переводчицы к своему автору (смеется).
– После распада Советского Союза в период перестройки русская литература стала пользоваться невероятным успехом у французского читателя. А как обстоят дела сейчас?
– Несколько лет назад в Париже проводился Международный книжный салон, куда пригласили и Россию, и я даже предположить боялась, придет ли покупатель. Каково же было наше удивление, когда народ валом повалил, люди скупали книги на русском, на французском – был полный успех. Каждый день, и даже по нескольку раз в день, проводились круглые столы с участием разных писателей, и каждый раз это был аншлаг, тогда я почувствовала, что интерес к России и к русской литературе ничуть не угасает, французский читатель не скрывает своего любопытства, ему хочется знать, что происходит сейчас в русской литературе. А вот получил ли он достойный ответ, это уже другой вопрос. Я бы сказала, тут такая гремучая смесь – одновременно и любопытство, которое указывает, что людям хочется понять, прочувствовать современную литературную среду России, но в то же время по отношению к вашей стране работает определенный набор клише, они распространяются и на литературу. И где там кончается настоящий интерес, где начинается шаблонность – трудно сказать, однако то, что интерес есть – это сомнений не вызывает. Оправдывает ли современная русская литература эти ожидания – вот в чем вопрос.
– И какими же русскими писателями интересуется сейчас французский читатель?
– Если говорить в целом, думаю, французскому читателю определенно интересно, почему же сейчас среди русских писателей столько «писак», ну, или тех, кто пишет, скажем, «на троечку». До 1995 года я больше переводила современных авторов, потом перешла на классиков, и это тоже о чем-то говорит. Конечно же, в современной русской литературе есть вещи интересные, примечательные попытки, эксперименты, которые, может быть, не всегда удаются, но, мне кажется, вряд ли мы вправе судить со всей строгостью. Нет, судить уж никак не нам, французам. Если говорить в общем и целом, мне кажется, русская современная литература гораздо интереснее, чем ее французская сестрица.
– Например?
– Ну, не знаю, например, большинство современных французских книг – страниц через пятнадцать – у меня в буквальном смысле валятся из рук, и это потому, что сколько ни ищи, там трудно отыскать что-то по-настоящему интересное. Исключение составляют, может быть, один-два писателя, причем не самые современные. В русской литературе все не так плохо. Допустим, возьмем Пелевина, не то чтобы я от него в полном восторге, но все-таки это как минимум интересно, и это литература на уровне. И еще, довольно-таки давно я наблюдаю за тем, что делает Сорокин. Начиная с его первых работ, когда ему было всего 20 лет и он только-только «расписывался». Думаю, он обладает незаурядным талантом, да, он действительно талантлив, даже если иногда кажется, что имеешь дело с текстом поверхностным, почти с халтурой.
Дарья Гармоненко