Где мы, дядя?

Родион Белецкий на мир смотрит глазами ребенка и складывает слова, как кубики. Он пишет в духе самиздата, где только и рождалась настоящая поэзия. Он действует очень спонтанно, действует без всяких намерений. Белецкому просто хочется писать, и он пишет... Свободно и просто, ибо знает, что прямые мысли убивают искусство. В какую сторону зовет слово, в том направлении и крутится мысль, ибо она состоит из слов. Поэзии нужен экспромт:

Встал.

Перекрестился.

Пожалел, что женился.

Трогал зубы языком

Около получаса.

Представлял себя стариком,

Потом учеником 

третьего класса.

Умение балансировать на грани низкого и высшего отличает мастера поэзии от «наборщиков готового смысла» (Мандельштам). Белецкий словно говорит: сотвори меня, поэзия! Не тело формирует слово, но Слово выводит тело в поэтические выси. Ему не терпится в заливы букв нырять нетерпеливо.

На что же ты злишься? 

На то, что живой?

На то, что натура убога?

Шипишь, проклинаешь, 

трясешь головой…

У Бога терпения много.

Бог терпелив, если ты вспомнишь, что сконструирован по образу и подобию. Стало быть, сам себя обучаешь терпению, обнаружив в себе необычайную божественную всесильность. Родион Белецкий пишет без труда, шутя и играя, от этого получается невероятная теплота его строк. В Белецком видится мне ясная свобода. Он умеет делать строки без подпорок авторитетов, не ходить на костылях чужих мыслей. В этом есть самостоятельность, заключающаяся в том, чтобы создать свой мир, единственный и неповторимый: для этого всю жизнь нужно писать изо дня в день, чтобы написать что-либо путное.

Писатель встал, болит спина.

Не написал он ни хрена.

Герои как из воска:

Два-три тупых обсоска.

А жизнь писателя проста:

За сутки три, ну, два листа.

Так, некое изделие,

Чтоб оправдать безделье.

Да что же ты за человек!

Успехи мелкие коллег

В уме перебираешь,

От ревности сгораешь.

И, бинго! Попадаешь в ад.

Твои герои там галдят,

И сиры и убоги.

Один из них, в итоге.

(«Жизнь писателя»)

Родион идет с топором нового стиха под подкладкой пальто к старушке-процентщице (гонорарной) советской разрешенной «поэзии», чтобы замочить ее раз и навсегда. Переживания, нервозность, всевозможные жизненные драмы и трагедии закаляют художника. И я уверен, что именно подобные качества Родиона Белецкого являются ключом к сердцу читателя, которому кажется, что все подобное происходит с ним. Надо постоянно помнить, что на каждое твое действие уже заготовлены всевозможные, даже изощренные препятствия. Вот и сам Гаврила Романович откашлялся, поправил голубой бант на шее и негромко начал: «Я связь миров, повсюду сущих...»

Ты сам себе и царь, и раб, ты персонаж своих открытий, ты в отражении зеркал раба Державина: так царствуй!

И не сказать, чтобы 

я был расстроен,

Новая музыка, надо плясать.

Ты точно так же нехитро 

устроен,

Если писатель, надо писать.

Хитрость заключается в том, что пишут многие, а поэтами становятся единицы, хотя большинству людей кажется, что это так просто – писать, а в рифму даже веселее. Каждый школьник свободно рифмует «галку» с «палкой». На этом «творчество» стихает, жизнь заедает и съедает. Родион обречен быть поэтом всей жизни.

Обречен! Обречен! Обречен! Обречен!

Целый мир в этом слове опять заключен.

– Просыпайтесь! Приехали, сони!

– Где мы, дядя?

– Мы с вами в Херсоне.

Но вот и с Богом повидались в великом городе Херсоне, не подпавшем под запрет ненормативной лексики. Белецкий видит далеко из простоты своих открытий.